Эмма

Я должен был бы по идее опасаться нескольких вещей. Во-первых, осколка бордюрного камня. Случайно ли то, что он оказался рядом с автомобилем и нес на себе отпечатки моих пальцев? Я не знал, не догадался вовремя выяснить у мужчины с собачкой, пока мы были наедине с ним, с какого момента я попал в поле его зрения, не видел ли он меня спускающимся с камнем в руках. Оказалось, нет, он рассказал, что разглядел сквозь пыль только, как я кладу какой-то предмет на землю и сажусь на него. Следствию это не показалось интересным. Зато подозрение, как и ожидалось мною, вызвали три литка с тремя рассказами, закрепленные в поле зрения водителя. На вопрос, что они делали там, я объяснил, что готовился послать их для участия в литературном конкурсе «Золотое перо России» по номинации «О служебных собаках», вот только в «Коридоре» нет собачьего мотива, объяснил я, о нем я еще только размышляю. В каком-то смысле я теперь, включив в рассказ ту самую собачку с английскими бакенбардами (не уверен, достаточно убедительно ли у меня это вышло), выполнил намерение, изложенное мною на допросе в полиции. На следующий день следователь сказал, что они проверили информацию: конкурс с таким названием — действительно существует, но номинация «О служебных собаках» в нем не значится. Это шутка, сказал я, поморщившись. В создавшемся положении мне лучше не шутить, довольно мягко заметил следователь, и я понял, что беспечность, с которой мною была отпущена эта действительно неуместная шутка, сыграла мне на руку, склоняя следствие к мнению, что я держусь с ними расслаблено потому, что не знаю за собой настоящей большой вины в происшедшем.

Не перечитывал ли я лежащий сверху рассказ «Геометрия» непосредственно во время аварии, спросил он. Нет, ответил я, аварии предшествовал обгон, мне было бы трудно читать во время обгона. Как насчет проверки на детекторе лжи? Я обреченно махнул рукой: да, я заглядывал в текст, но раньше, на прямой дороге, не в момент аварии или в непосредственно предшествующий ей отрезок времени. Пусть. Больше всего я боялся, что они полезут в личный и служебный компьютеры Леона и обнаружат там его переписку с Эммой, возможные упоминания обо мне и докопаются до истинных мотивов происшедшего. Я понятия не имел, существует ли такая переписка. Этого не случилось, либо они ничего не нашли. В конце концов, я признался, что мы с Леоном устроили гонки, которые и послужили причиной его гибели. Этим самооговором я надеялся дать им в руки легкую возможность все же наказать меня и на том прекратить следствие. Но наверно, я и сам хотел наказать себя. Год лишения водительских прав и три месяца общественных работ (в течение этого времени я мел двор танкового музея в Латруне) — не знаю, покажется ли вам это наказание пропорциональным тяжести совершенного мною преступления? Я сам такого рода рассуждения отношу к «су-су-су». Что было, то было. Да и вообще, следует ли считать, что это я убил Леона? Ведь он мог бы по-другому как-нибудь повернуть руль и остаться в живых. Да и чем вообще мое отчаянное поведение отличалось от безумия дорожных лихачей, сотнями убивающих людей на дорогах? Мое помешательство, по крайней мере, имело причину, самую уважительную из всех возможных — любовь.

Я намеренно не описываю Леона подробно (например, не сообщал, пока он был жив на этих страницах, о его любви к сладким финикам и о том, что он знал текущие цены на них во всех торговых сетях и на рынке), более того — использую нехарактерный для меня тон равнодушного негодяя. Да, я не оживляю Леона, достойного гражданина (каким он, несомненно, являлся) в своих записках. «А был ли Леон?» — спросил я себя тогда, и было в этом вопросе наигранное, нервное бодрячество. Выбранный мною тон изложения, якобы бесстрастный и нагловато беспечный, обусловлен тем, что мне не хочется, чтобы вы сочувствовали Леону, жалели его в ущерб симпатии ко мне, о которой я, конечно, забочусь на протяжении всех этих записок. А может быть, таким способом я тяну время, откладывая какой-то окончательный расчет с самим собой. А за потерю мною Эммы, наверно, я и на бога тогда способен был устроить покушение.

Вернувшись домой, в собственную квартиру, в свою комнату, к привычной постели, ничего не знавшей ни об Эмме, ни о Леоне, я почувствовал успокоение и, написав под утро нижеприведенный рассказ «Моя собака», понял, что распавшиеся было мои мысли и суждения теперь соединились снова в своем обычном порядке.

10

Все началось с того, что я купил для своей кровати красивое покрывало коричневых тонов. Если было холодно, я им укрывался, набрасывая поверх одеяла, а если нет — откидывал в сторону.