Эндер в изгнании

Высохнув и одевшись, Эндер забрал свой багаж и в уединении запертой каюты Валентины, из которой она тактично удалилась, открыл ящик с коконом последней королевы улья во Вселенной.

На какой-то миг его захлестнул страх, что она погибла за время перелета. Но нет. После того как Эндер подержал ее несколько минут в руках, в сознании возникла картинка. Или, скорее, стремительный рой картинок – лица сотен королев ульев, тысяч королев, в такой быстрой последовательности, что он не мог ухватиться за какую-то одну. Словно после пробуждения – перезагрузки – все предки, о которых помнила эта королева улья, должны были возникнуть в ее мозгу перед тем, как снова улечься в памяти и позволить ей контролировать собственный разум.

Что ж, это не было разговором, не могло им быть. Но когда Эндер вспоминал об этом, ему казалось, что это самый настоящий диалог. Словно его мозг был неприспособлен к тому, чтобы запоминать происходящее между ними – прямую передачу сформированной памяти. Вместо этого он перевел этот обмен в нормальный человеческий режим обмена фразами.

– Это мой новый дом? Ты позволишь мне войти? – спросила она его – или, скорее, показала себя вылетающей из кокона в прохладный воздух пещеры.

Вместе с этой картиной пришло ощущение вопроса – или требования?

– Слишком рано, – ответил он. – Никто еще ничего не забыл. Они придут в ужас. Убьют тебя, как только обнаружат тебя или твоих детей.

– Еще ждать, – сказала она. – Всегда ждать.

– Да, – сказал Эндер. – Я буду летать так часто, как только смогу, и как можно дальше. Пятьсот лет. Тысячу лет. Не знаю, сколько времени пройдет, пока я смогу спокойно тебя отпустить где-нибудь.

Она напомнила ему, что на нее не действует релятивистский эффект путешествия во времени.

– Наш разум работает по принципу вашего ансибля. Мы всегда привязаны к реальному времени Вселенной.

Для этого она воспользовалась изображением часов, которое достала из памяти Эндера. Ее же метафорой для изображения времени были пролеты солнца по небу – если речь шла о днях – и дрейф этих пролетов к северу и снова к югу – если имелись в виду годы. Королеве ульев никогда не требовалось делить время на часы, минуты и секунды, потому что для ее собственных детей – жукеров – все происходило сейчас.

– Мне жаль, что тебе приходится проживать все время перелета, – сказал Эндер. – Но необходимо ложиться в стазис и оставаться молодым достаточно долго, чтобы найти тебе дом.

Стазис – она сравнила гибернацию с собственным окукливанием.

– Но ты выходишь из него тем же самым. Никаких изменений.

– Мы, люди, в коконах не меняемся. В процессе взросления мы бодрствуем.

– Значит, для тебя этот сон – не рождение.

– Нет, – сказал Эндер. – Это временная смерть. Выключение, но при этом в пепле тлеет искра. Я даже не вижу снов.

– Все, что я вижу, – это сон, – ответила она. – Я вижу в них полную историю моего народа. Они мои матери, но также мои сестры, потому что я помню, что делала все то, что делали они.

Для того чтобы сказать «сестры», она вызвала картинки Валентины и Питера. И когда возникло лицо Питера, в памяти всплыли страх и боль.

– Я его больше не боюсь, – сказал Эндер. – И не ненавижу. Он стал великим человеком.

Но королева улья ему не поверила. Она вызвала из его памяти изображение пожилого мужчины, с которым он вел разговоры по ансиблю, и сравнила его с Питером-ребенком из глубин памяти Эндера. Они были слишком разными, чтобы быть одним человеком.

И Эндер не мог с этим спорить. Питер-Гегемон не был Питером-монстром. Может, он никогда им и не был. Может быть, оба они были лишь иллюзией. Но Питер-монстр был похоронен глубоко в памяти Эндера, и вряд ли ему было по силам стереть это воспоминание.

Эндер опустил кокон обратно в ящик, запер его, а затем оставил на тележке с багажом, который предстояло спустить на поверхность планеты.

Вирломи лично пришла встречать челнок; через считаные минуты она ясно дала понять, что эта любезность исключительно ради Эндера. Чтобы с ним поговорить, она поднялась на борт.

Эндер не воспринял это как добрый знак. Ожидая, пока Вирломи поднимется, он сказал Валентине:

– Она не рада меня здесь видеть. Хочет, чтобы я вернулся на корабль.

– Подожди, посмотрим, чего она хочет, – ответила сестра. – Может, всего лишь прояснить твои намерения.

Когда губернатор вошла, ее лицо едва напоминало лицо той девушки, которую Эндер видел на фото времен китайско-индийской войны. Год-два раздумий над поражением, а затем шестнадцать лет во главе колонии – это неминуемо должно было сказаться на внешности.

– Спасибо, что позволил мне навестить тебя так сразу, – поблагодарила она.

– Вы нам безмерно польстили тем, что лично пришли нас встретить, – ответил Эндер.

– Я должна была тебя увидеть до того, как ты появишься в колонии. Клянусь, я никому не сказала о твоем прибытии.

– Верю, – кивнул Эндер. – Но ваши слова, кажется, подразумевают, что люди знают – я здесь.

– Нет, – сказала она. – Слухов об этом, слава богу, нет.

«Какому богу?» – задался вопросом Эндер. Или, считаясь богиней, она славит саму себя?