Энергия кризиса. Сборник статей в честь Игоря Павловича Смирнова

Подчеркнуто телесны мужья Антонины. Сначала моряк Скворцов, описываемый с физиологическими подробностями, покупающий юной жене «неприличное» белье, целующий ее в грудь, занимающийся контрабандой ради забавы и удовольствия. Потом — пожилой метрдотель Пал Палыч, выходец из крестьян, успевший поработать в лучших ресторанах Петербурга, прижимистый собственник с обманчиво аристократической внешностью, ведущий, в противоположность Скворцову, аскетический образ жизни. Однако внешняя антитеза ничего не значит: Пал Палыч также равен себе и равнодушен к другим. Герман описывает его как сильного, мощного человека, чья жизнь обернулась ничем, о чем свидетельствует уход Антонины от него в новую жизнь с ее коллективным обобщенным телом — внешне открытым, но стерилизованным, очищенным от «грязи» прошлой жизни, воплощенной в гедонистической и эгоистичной телесности. Этот мотив, побеждающий в романе независимо от различия редакций, согласуется со стремлением советских лидеров любыми средствами дискредитировать соблазны, возникавшие как следствие вынужденно разрешенного НЭПа. «Они опасались, что мелкомасштабный капитализм с его декадентскими кафе и казино может развратить общество <…> Само понятие удовольствия начало ассоциироваться с буржуазией, и некоторые комментаторы предупреждали, что гедонистическая жизнь нэпманов может соблазнить молодых рабочих и сбить их с пути усвоения революционных идей. Советские чиновники и профессионалы считали контроль над сексуальными позывами и ограничение удовольствий оружием в борьбе против разврата»[478]

. Борьба за нового человека означала борьбу с «пережитками», особенно — с «естественными», а потому наиболее опасными соблазнами.

Для того чтобы эти пережитки предстали в наиболее отталкивающем виде, Герман во второй редакции расцвечивает историю служебного успеха метрдотеля Пал Палыча Швырятых эпизодом избиения бывшего сослуживца в Александровском саду — за то, что тот назвал Пал Палыча при встрече «подлецом». Следует пояснение: «В полицейском участке хорошо понимали, что Пал Палыч по роду своих занятий должен давать кулакам волю…» (2: 207). В 1950-е годы можно уже не опасаться свежих воспоминаний о нормах и привычках дореволюционной жизни. Склонность к мордобою, достаточно маргинальная для метрдотеля в дорогом заведении, предстает нормативной для царского режима. То же касается и поведения более высокопоставленных особ. Так, в первой редакции Пал Палыч нейтрально рассказывал Антонине «о людях, с которыми ему доводилось встречаться. Он знавал многих политических деятелей, художников. Писателей, артистов — Шаляпина, Амфитеатрова, Куприна, Милюкова, Шингарева, Набокова — и говорил о них легко, сверху вниз, почти презрительно, но без всякого раздражения» (1: 267). Во второй редакции раздражения заметно прибавляется: «Смешно и зло рассказал про Шингарева, про Набокова, про „Александру Федоровну“ — так он называл Керенского. И про некоторых членов царской фамилии рассказал со смешком, и про бывшего царя Николая Второго, как тот на обеде сказал армейскому поручику: „Отдайте мне, господин офицерик, портсигар, он с бриллиантами — сопрете“. Бедный поручик, напившись потом, кричал: „На дуэль вызову, это не царь, а дерьмо“» (2: 263). Герман активно вводит во вторую редакцию анахронизмы, описывая «старый мир» в терминах той реальности, что знакома послевоенному читателю с его утвердившимся стандартом революционного мифа, в том числе набором представлений о «проклятом прошлом».

Приведенные примеры наглядно иллюстрируют языковые и мировоззренческие сдвиги, произошедшие в сознании советского человека с 1930-х по 1950-е годы. Вдохновленный в начале творческого пути благосклонной оценкой Горького, Юрий Герман вывел в своем первом успешном романе галерею современников, сделав акцент на психологической и речевой нюансировке отрицательных персонажей, тогда как разработка положительных так и не была осуществлена. За исключением главной героини они остались заготовками из журнала «Наши достижения»[479]

. Натурализм описаний и непосредственность героев, говорящих на актуальном языке, обеспечили популярность романа. В послевоенный период Герман переделал старые тексты, но не из желания повторить успех или вернуться в молодость. Следование руководящему курсу, неусыпная готовность к самокритике и авторедактуре стала структурной особенностью литературы соцреализма. Резкая перемена курса в середине 1950-х лишь усилила бдительность в ответ на возможные провокации и обусловила необходимость еще тверже отстаивать наследие Великого Октября. Что и проделал Герман во второй редакции романа «Наши знакомые».

Мистерия в советском неофициальном искусстве 1970–1980-х годов (московский концептуализм)

(Надежда Григорьева)