Енисей, отпусти!

Дедушка, начальник экспедиции, обожал внука и приезжал с другого конца поселка, солидно тарахтя вишневым «Сурфом».

Прокопич был в ту пору и знаменит, и хорош, и обаятелен и у некоторых, особенно у начальства, даже вызывал ощущение, что мог бы распорядиться собой достойней, чем «шарахаться по тайге и колотить соболей». И хотя никто не знал, чего именно «большего» он заслуживает, кроме разве главной роли в документальном сериале про Енисей, но его великолепие и заключалось в том, что он жил, беря свое и не зарясь на чужое. Пересуды же о «лучшей доле» оставались на совести окружающих, которые всегда стараются из зависти выдавить таких людей в некие корыстные дали, вместо того чтобы остальную жизнь дотянуть до их сияния.

Попав в новый переплет, Прокопич вжимался в него с самым естественным видом, и лицо его так умело выражало некую правду происходящего, что все сверялись с ним, как с зеркалом, и с удовольствием расчищали любое поле. Был у него какой-то тям[3] к обстановке, всегда он оказывался наиболее находчивым, остроумным или решительным, а лицо могло сушиться самой можжевеловой улыбочкой или каменеть листвяжным косяком, даже когда душа трепетала, как сиг в ячее. Тяготило теперь лишь житье не в своем доме и отдаленность от Енисея, лежащего не прямо под окнами, а в неподъемных семистах метрах. Но Наталья перевешивала все, а остальное не заботило, пушнины он добывал, сколько было надо, и в тяжкую минуту помогал Наталье в расчетах с коммерсантами.

После льда ездили в Острова. Все было залито водой на многие версты, и светлой ночью дальние выстрелы бухали так, будто совсем рядом отрубали что-то глухим и отрывистым топором, а ближние повисали настолько картинным эхом, что оставалось загадкой, в какие объемы ссыпается его пространное тело. И вся окрестность лежала не то пластом стекла, не то крышкой огромного рояля, по которой малейший звук, как льдинка, катился без остановки в любом направлении.

На второй день вдул северо-запад, заполоскал выцветшую палатку с жестяной трубой и так нажег лица, что, едва их касался жар печки, они набирались по края огненной тяжестью. Солнце, выйдя из облака, желто наливало потолок, и все внутри озарялось — стеганое одеяло, мягкий дырчатый хлеб, малосольный сиг, поротый со спины, и горячейший утиный суп, на поверхности которого ходили, переливаясь, стаи золотых колец. Все было в этом жиру, и руки, и Натальины губы, и жаркое, как печь, лицо, и ее слипающиеся глаза тоже были будто вымыты и смазаны этим жиром.

— Ну не возись ты так, Кураев! Прямо встряхнул меня всю! Я же объелась.

— А ты не спи, давай выпьем лучше!

— За что?

— За тебя.

— Ты подхалим. За меня пили.

— Тогда за наших супругов бывших, они хоть и редкостные болваны были, но вовремя чемоданы собрали. Будь здоров, Коля, будь здорова, Людочка! Спасибо тебе, хоть ты и стерва.

— Стерва, зато порядок любила.

— На столе да на полу.

— А тебе где надо?

— А мне надо в жизни. Давай приоткроем, я зажарился, как этот чирок.

— Тогда укрой меня. Любишь ты холодрыгу!

— Зато Енисей видать. Смотри, утки прут! Давай выпьем!

— За что?

— За порядок!

— За какой порядок?

— А за так-кой, ш-ш-шоб никакой вольницы!

— А свобода?

— А свобода — это когда любой маньяк… Ты почему такая вкусная? Или любая маньячка… Ты маньячка?

— Я маньячка… а ты уткой пахнешь…

— …может сказать, что важней его пупа нет ни хре-на.

— Оно и есть так.

— Не так!

— Так!

— Не так! Объяснить? Вот мы едем на лодке, да?

— Нет, не едем! Мы на острове сидим, и ты ко мне пристаешь!

— Говори: едем на лодке?

— Ладно, едем, только не души!

— А куда едем?

— В Острова.

— Правильно. В общем, прем в Острова, все по уму, а ты говоришь…

— «Поцелуй меня, дурак!»

— Не перебивай. Ты говоришь: «Дрель давай!»

— Я так не скажу.

— Ну давай скажешь! Короче: «Дрель давай!» «Зачем?» «А хочу дно продырявить в лодке. Моя личность требует, чтобы дыру пробуровить и скрозь нее в рыбьев глядеть. Как они икру мечут».

— Ну и что, ведь интересно же. Продырявлю, чуть посмотрим, и ты сразу чопик[4] забьешь!

— «Чопик»! Ты откуда такие слова знаешь?

— Муж научил.

— А еще чему он тебя научил?

— Погоди, покажу. Давай выпьем! За что?

— А что главное в жизни?

— Икра!

— Щас!

— А что тогда?

— Курс — главное! И никакой икры без курса!

— А курс кто знает?

— Мужик знает!

— А баба?

— А баба в дырочку смотрит. На рыбьев.

— И чо?

— И молчит.

— Класс какой! Приехали, называется, на остров… Слушай, а ты так и скажешь мне: «Цыц, баба!»

— Иди сюда…

— Нет, стоять! Говори, Кураев! Скажешь мне: «Цыц, баба?» Почему у тебя борода в чешуе всегда?

— Цыц, баба! Я люблю тебя! Давай выпьем!

— Ты знаешь, вот мой муж… Он вроде и так себе мужичок был, а мне с ним как-то проще казалось. А с тобой, ведь знаю, ну… что ты лучше в сто раз, и ты не представляешь… насколько труднее от этого. Иди…

5