Энхиридион. Краткое руководство к нравственной жизни

Всякое сдерживание телесного удовольствия укрепляет разумное начало нашей души и на деле вселяет уверенность, что душа может одолеть свое неразумное начало. Душа обуздывает неразумное начало двумя способами. Во-первых, неразумное начало теряет силу от своего бездействия, а кроме того, оно приучается покоряться разумному началу. Что касается сдерживания удовольствия, заключенного в любовных утехах, насколько те сильнее прочих удовольствий, настолько это сдерживание полезнее и драгоценнее для нашей души. А что не только разумное начало воспитывается хорошими наставлениями и наилучшими законами, но и что силы неразумных стремлений обуздываются не только силой, но и кротко подчиняются, явствует из того, что и стремление к пище, и стремление к любовному соединению, хотя природны и обладают большой силой, хорошо приученные, успокаиваются без усилий. Люди, привыкшие поститься, не испытывают неприятности от своих стремлений. Наоборот, они испытывают трудности тогда, когда едят вопреки своей привычке поститься. У атлетов, хотя они едят много мяса и полны жизненных сил,[155]

стремление к любовным утехам остается в покое, поскольку они приучены сдерживать свои желания ради Олимпийского венка из цветущей оливы. Поскольку обычай и закон запрещают любовную связь с братом или сестрой, мы знаем, что наши стремления пребывают совершенно неподвижно, словно их сдерживает сама природа, за исключением тех случаев, когда эти стремления поражает мстящее за преступление безумие. Что же касается сохранения чистоты до брака, то это полезно как в прочих отношениях, так и справедливо, чтобы ту девственную чистоту, которую муж требует от своей жены, и жена, в свою очередь, получала от мужа. А если есть необходимость в любовных отношениях до брака, то следует брать то, что разрешено законом. Ведь то, что противоречит закону, полностью нечестиво. Ибо закон не понапрасну определяет это. Пренебрежение этим запретом является признаком большой распущенности. Кроме того, распущенность приучает и самого человека, и тех, кто ему подражает, презирать и прочие законы.

Но, воздерживаясь от этих вещей, говорит [Эпиктет], не будь в тягость тем, кто им предан и не изобличай их, и не разноси повсеместно, что сам ты к ним не причастен. Такие изобличения и осуждения оскорбляют слух, когда упреки даже наших наставников мы не переносим спокойно. Причина этой вражды, как я полагаю, состоит в том, что покуда нас не изобличают, мы думаем, что остаемся незамеченными, и по этой причине нам кажется, что мы безгрешны. А причина этого, в свою очередь, состоит в том, что в суждении о нас самих мы пользуемся мнением внешних людей. Но если обличитель не только вскроет наши грехи, но, объявляя самого себя безгрешным, словно в состязании заявит свою победу над нами, тогда, считая, что мы проиграли в сравнении с ним, мы испытываем еще большую тяжесть, поскольку тот расхваливает себя и тем увеличивает наше недовольство. Но еще тягостнее становится от того, что наш антагонист сделался нашим судьей. Такое изобличение вредит самому изобличителю, который повсюду ставит себя в пример. Это изобличение увлекает его душу к внешним вещам и побуждает его не к тому, чтобы самому воздерживаться от порока и уличать других ради их же блага, но к тому, чтобы прославляться, уличая других. Относясь так к изобличаемому, он делает свое изобличение еще неприятнее. Одновременно это сравнение дает возможность к самооправданию греха. Ибо тому человеку легко сказать: «Но я не философ, как ты», — и тотчас оправдать себя в собственных глазах.

XXXIII, 9

[«§9. Если сообщат, что кто-то плохо отзывается о тебе, не старайся оправдываться. Напротив, ответь: „Этот человек не знал о прочих моих пороках, иначе он не ограничился бы только этими"».]