Ерофеев Виктор

Энциклопедия русской души

Я тебе люблю

бляха

Телохранители искоса смотрели телевизор. Я пил в компании людей, которым хорошо знакома криминальная обстановка в городе. Несмотря на интеллигентный экстерьер, я готов перепить самых крепких мужиков, и три-четыре бутылки водки за вечер не производят на меня особого воздействия, разве что утром немного чешется кожа на животе. Такая особенность не раз выручала меня, но иногда приводила к непредсказуемым последствиям, что, собственно, и случилось в ту ночь.

Человек во власти сияет нездешним светом. Его влиятельное лицо охвачено всполохами затяжного экстаза. В зале резало глаза от начальства. Перепившееся руководство силовых структур, вице-премьеры, вожди и гонители демократии, государственники, главные придурки, реваншисты и прочие кремлевские красавцы гудели.

- У меня бляха лучше твоей! - раздавались голоса. Каждый мечтал о бляхе.

- Твоя бляха - вообще не бляха.

- Я получал в месяц по четыре бляхи.

- Когда это было!

- А у меня платиновая бляха, - сказал кто-то.

Все замолчали. А я спросил:

- Вы какую бляху имеете в виду? Они покатились со смеху.

- У тебя что, вообще нет бляхи?

- Да нет у меня никакой бляхи! - обозлился я.

Под утро им всем захотелось вместе полететь в космос. "Летите, голуби", - подумал я. Они мне тоже предложили лететь, в качестве хроникера, были и другие, не менее достойные предложения. Кончилось тем, что один из них -кажется, самый толковый и что-то даже смыслящий в литературе - завел со мной разговор о тайной стороне родной жизни.

- Я тебя читал, и ты мне не нравишься, - начал он с нормальной предутренней откровенностью, со сбившимся галстуком на белой правительственной сорочке. - Но я тебе вот что скажу: это заколдованная страна.

Я понимающе хмыкнул.

- Бермудский треугольник в подметки не годится. Тут круче. Никакие реформы у нас не пройдут, - заверил меня ведущий реформатор.

Я молча верил ему на слово.

- Была мысль найти объединяющую идею. Нашлись только разъединяющие. -Он огляделся по сторонам. Старик мешает.

- Найдите лучше, - сказал я.

- Я не об этом, - скорчился реформатор и даже сделал движение, чтобы уйти непонятым, но вместо того воскликнул:

- Пал Палыч!

Подошел какой-то пьяный Пал Палыч. По виду - силовик. С болтающейся от горьких раздумий челюстью. В штатском.

- Скажи ему про старика. Он не верит. Силовик испуганно посмотрел на начальство.

- Ну, говори, раз начал, - твердо сказал реформатор.

- Мы называем это передвижной черной дырой, - поежился силовик - Или воронкой. Короче, хренотень.

- Закон исчезновения энергии, - пояснил реформатор.

Я радостно приветствую разговоры о всякой нечисти, но только не от пьяной власти.

- Метафоры, - подсказал я.

- Встреться с ним, - предложил реформатор.

- С кем?

- Со стариком. Пал Палыч организует.

- Засасывает, - скислился Пал Палыч, показывая плохие зубы вперемежку с золотыми. - Хуже тарелки.

- Я не работаю на правительство, - примирительно предупредил я.

- Личная просьба, - подчеркнул реформатор.

призрак русской свиньи

Бывает, сидишь на балконе, пьешь чай, ведешь беседу с друзьями, спокойно, весело на душе, ничто не предвещает беды, как вдруг потемнеет в глазах, почернеет в природе, поднимутся враждебные вихри, послышится топот, в секунду все сметено, все в миг окровавится. Нет больше тебе ни чая, ни грез, ни друзей. За чаем выстраиваются километровые очереди, балкон обвалился, друзья обосрались от ужаса жизни.

И думаешь посреди всего этого великолепия:

- Спасибо, Боже, за науку, спасибо за испытания.

враг народа

На утро проснулся как от толчка, с отчетливым чувством: я - враг народа. Лампа подозрительно качалась под потолком. Я подумал: все-таки перепил. От возбуждения при встрече с властью. Мы все только делаем вид, что власть нас не волнует. Обеспокоенный, спрыгнул с кровати к зеркальному шкафу, ударил заспанное лицо по щекам. Из зеркала на меня хмуро глянула неумытая морда врага народа.

"Ну, все! - решил я. - Это полный пиздец или полный вперед!"

Я и раньше, если по честному, не был народным братом-сватом, не рыдал от сознания принадлежности. Мне знакомы минуты недоверчивого принюхивания к народу, даже приступы тошноты. Но я с этим справлялся и жил дальше, как все, с тупой надеждой на что-то.

Теперь все сделалось по-другому. Я снова лег, заснул в тоске, спал долго, без снов, проснулся в полдень: опять - враг народа. Но не в том дедовском смысле, будто я - контра. Или: меня оклеветали. Я никогда не верил в невинность жертв: человек вечно чем-нибудь недоволен, и это всплывает. Но я ощутил всем своим существом, что я не объявленный, а сам собой объявившийся враг народа; такое необратимо.