Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991)

На самом деле наука (а под “наукой” большинство людей понимает именно точные науки) являлась слишком значительной и мощной силой, необходимой для жизни общества в целом и его “казначеев” в частности, чтобы быть предоставленной самой себе. Парадокс заключался в том, что в конечном счете вся мощь технологий двадцатого века и построенная на ней экономика все больше зависели от относительно небольшого числа людей, для которых далеко идущие последствия их деятельности являлись побочными и зачастую маловажными. Для этих людей полет человека на Луну или передача в Дюссельдорф через спутник футбольного матча из Бразилии представляли гораздо меньший интерес, чем открытие радиошума, отмеченного во время поиска феноменов, мешающих коммуникации, и подтвердившего теорию происхождения Вселенной. Но, подобно греческому математику Архимеду, они знали, что живут и работают в мире, который их не понимает и не интересуется их деятельностью. Их призывы к свободе научных исследований были подобны крику души Архимеда. “Не трогай моих чертежей!” – воззвал он к одному из римских солдат, для защиты от которых изобретал военные машины и которые убили его, не обратив на чертежи никакого внимания. Стремления ученых были понятны, но не слишком реалистичны.

Ученых защищали только силы, способные изменить мир, управлять которыми могли только они. Оказалось, что эти силы зависят от того, насколько свободно эта непонятная и привилегированная элита – она оставалась непонятной обывателю вплоть до конца столетия, хотя бы из‐за своего относительного равнодушия к внешним проявлениям власти и богатства, – может заниматься своим делом. Всем государствам, которые в двадцатом веке мешали этой элите, пришлось пожалеть об этом. И потому все правительства финансировали естественные науки, которые – в отличие от искусства и большинства гуманитарных наук – не могли эффективно функционировать без материальной поддержки, и, насколько это возможно, не вмешивались в деятельность ученых. Но правительства интересует не Истина (за исключением диктатур и режимов религиозного фундаментализма), но инструментальная истина. В лучшем случае правительства поощряют “чистые” (т. е. бесполезные на данный момент) исследования, поскольку в один прекрасный день они могут вылиться во что‐нибудь полезное или из соображений национального престижа, для которого Нобелевские премии важнее даже олимпийских медалей и пока еще ценятся выше. На этом фундаменте и было воздвигнуто победоносное здание научных исследований и теорий, благодаря которым двадцатый век останется в истории человечества веком не только трагедии, но и прогресса человечества.

Глава девятнадцатая

На пути к третьему тысячелетию

Мы стоим на пороге эры величайшей неопределенности, нескончаемых конфликтов и отсутствия элементарного статус-кво. <…> По-видимому, мы переживаем один из тех всемирных исторических кризисов, которые описывал Якоб Буркхардт. Хотя мы сегодня и обладаем более эффективными средствами для борьбы с такими явлениями, современный кризис ничуть не менее серьезен, чем кризис, имевший место после 1945 года. Разве что сегодня нет победителей и побежденных – даже в Восточной Европе.

М. Штюрмер (Stürmer, 1993)

Проект социализма и коммунизма провалился, но не исчезли проблемы, которые он пытался решить: бесстыдное использование социальных привилегий и безграничная власть денег, нередко направляющие сам ход событий. И если опыт двадцатого века не послужит человечеству должным уроком, то в будущем кровавый смерч рискует повториться с новой силой.

Александр Солженицын в интервью газете New York Times, 28 ноября 1993 (Solzhenitsyn, 1993)