Эпоха мертворожденных

Все ушло в прошлое, потеряло всякое значение и цену. Передо мной лежала девочка, почти подросток — изувеченный по полной программе, изуродованный на всю жизнь несчастный ребенок. Лицо перекрутило, из глаз посыпались соленые градины. Я ничего не мог с собой поделать. Прижав ее руку к лицу, беззвучно плакал, как впервые жестоко наказанный Судьбой сопливый мальчишка. Господи, мне полтинник почти уже, сколько же еще — проходить через все это?!

— Чего ты, перестань. Тебе нельзя.

— Катюш, прости, зайка. Прости…

— Так, нечего прощать. Сама заработала. Знала, на что шла.

— Себя только не изводи, хорошо, солнце? Бороться сейчас надо. Выживать. Пойми! Начнешь себя жалеть — погибнешь.

— А зачем, Кирьян, зачем? Посмотри! — Она глянула вниз себя и вновь перевела на меня огромные, обрамленные темными кругами, горящие беспощадным пламенем сдерживаемой ярости глаза… — Жить такой?! Да я не хочу! Понимаешь?! Не из-за того, что стала калечью, а из-за того, что проиграла…

— Катя, успокойся. Меня сейчас выгонят на хер отсюда. Не поговорим.

— Поговорим. Не ссы, не выгонят. Я все еще — любимая шлюшка Президента. Или ты забыл? И хватит слезы лить! Нашел место…

Внутри нее бушевала свирепая битва, и только физическая слабость, само состояние стоящего на грани тяжелораненого человека позволяло по взгляду считывать происходящее внутри. И я здесь — всего лишь свидетель. Причем — пристрастный, всей душой фанатично болеющий за команду «выжить». Взрослая рубка идет. Страшнее и опаснее схватки, чем с самим собой, — нет. Цена — смешная: жизнь.

— Перестань, Кать, что ты такое говоришь…

— Да правду говорю… Мне сейчас можно. И ведь знаешь, что это — так… Ты сейчас не из-за меня сердце рвешь, а за себя. За ненависть ко мне корчишься. Не протестуй, так и есть! Я вот что тебе скажу, Кирилл, раз уж ты оказался моим исповедником… Единственная ваша вина — это близорукость. Вы как меня звали, помнишь? Катя-трактор! Всегда смотрели на окровавленные гусеницы, которыми я вас переехала, а вот в кабину никто заглянуть не удосужился… — Она вдруг тепло, человечно улыбнулась спекшейся шоколадной коркой губ и закончила: — А там сидела девочка, желавшая лишь одного — вырваться из этого, в душу ебанного, Старобельского быдляка. От спившихся в ухнарь родаков, выродков братьев и конченой сестры. От вечно синих соседей и их измордованных слабоумием детей. Единственное, чего хотела эта маленькая принцесса, — съебаться от своего неминуемого будущего: от превращения в быка с пиздой, на которую даже фаллоимитатор не встанет. Ты знаешь другой путь, Кирилл, кроме как безжалостно сражаться за свою свободу? Правильно головой мотаешь — нет другого пути. Вот и все — ничего личного. Подумаешь, не заметили… Не рви душу, мужик.

Сзади выросла тумба нашего доктора…

— Закругляемся. Время!

— Давай, зайка, держись!

— Ты тоже, Кирьянчик. Не бойся за меня. Я сильная, справлюсь… — Она вновь просветлела наполнившимися симпатией глазами. — Сам держись!

Врач, выйдя из блока интенсивной терапии, тут же попал под мой пресс. Оказалось, что подрыв, судя по осколкам, произошел на мощной «поминалке». Вторую ногу и руку спасти не удалось — их буквально изорвало в клочья кусками обуви и фрагментами костей наступившей на мину левой стопы. Удивительно, как она вообще выжила. Там весу-то — пятьдесят с копейками. Цыпленочек!

Как выяснилось, самое страшное даже не в самих повреждениях, а в том, что она сдалась внутренне. Вернее, вообще отказывается жить: ее организм, одну за другой, отключает жизненные системы.

— Наширяйте ее антидепрессантами, наркотиками, снотворным — я там знаю!

Врач снисходительно посмотрел на меня, как на настырного карапуза:

— Звонил Секретарь Военсовета. Мы делаем все возможное…

В коридоре мелькнуло знакомое лицо одного из Дёминых пацанов. На улице, возле стоящей под парами микроколонны реанимобилей с российскими государственными номерами, увидел еще пару ребятишек.

Понятно — Стас своих не бросает.

Машины, чуть ли не на ходу высаживая офицеров, сразу расползались по территории аккумуляторного завода. На улице никто не шарится — люди быстро спускаются в подвал штаба. Город долбят круглосуточно. Вот-вот стальные колонны Объединенных Сил затрещат гусеницами по щебню разбитых вдрызг улиц. Жара не падает — наоборот, еще чуть поднялась над сорокаградусной отметкой.

Началось заседание. Одну высокоточную авиабомбу — сюда, и битва для фашиков закончится сокрушительной победой. Все здесь, начиная от Кравеца с командованием — Буслаевым и Опанасенко, кончая воропаевскими полевиками.

Замысел операции лично мне непонятен. Какой смысл, спрашивается, в процессе обороны поэтапно отводить регулярные части и дрочить фашиков силами полевых отрядов и полувоенным ополчением? Ведь это, по сути, — сдать город?! Сижу, прячу глаза, помалкиваю в тряпочку. Статус личного друга Верховного обязывает.