Эпоха мертворожденных

Мои под «симбул» ныряют молча. Малая тащит с собой два контейнера. Мне уже не до кошек. Укрываю бабский батальон двумя развернутыми пончо снятых с окон бронежилетов. Глашка явно заторможена. У Алены ужас из глаз переливает через край. Ну что им сказать… Молитесь!!!

С первыми лучами рассвета — прорвало. В тридцати метрах от головного «Круизера» слышится хруст выбиваемых окон и отчаянные женские крики. Шакалье всей стаей, словно с краев паутины, как по команде, кидается в центр. Вокруг машины нарастает шум схватки. Кто-то из нападающих начинает судорожно расстреливать в воздух магазин за магазином. Твари! Точно — у омоновцев подсмотрели: те тоже глушат при штурмах — подавляют волю атакуемых.

Отчаянный женский визг перекрывает грохот «Калашникова». Возня растягивается на смежные участки. Сквозь дикий гам прорываются узнаваемые плюхи ударов. Кого-то ногами растирают по асфальту. Словно в мясную тушу бьют.

Вдруг по ушам рвет гром дробового дуплета. Женский визг на миг зависает и сменяется каким-то не людским — животным, утробным ревом отчаянья. Это не в тело, это в душу выстрелили.

Больше отсиживаться я не могу. Встаю и рву к месту бойни. За мной стелется приземистая тень Поскребы. Мельком вижу его глаза — то, что надо сейчас…

Над самым ухом звенит яростный рев Демьяненко:

— Назад! На место! Приказа не было, мать вашу за ногу! Стоять!

В плечи и в шею вцепляются четыре цепкие руки. Мои девки… Ну как вы не вовремя! На Вадика наседают трое его домашних. Вместе с Валерой подлетают чекисты — перекрывают путь. Вижу по взглядам: сунусь — получу, с приклада, в пятак. Ребята конкретные, это тебе не мусора пластилиновые.

— На хер! Надоело! Сколько — слушать? Там людей рвут!!!

— Кирьян! Угомонись! — глаза Демьяна искрятся бешенством… — Или я тебя, по дружбе, лично угомоню. Хочешь — ногу сломаю, шоб ты не рыпался?! Они тут каждую ночь куражатся. Отведем своих в Ростов, лично пойду с тобой — зачистим территорию. Хочешь?! Обещаю! Но не сейчас! Понял! Не сейчас!!! — Кинул моим: — Заберите его…

Поскребу всей семьей тащат назад. Сзади него семенит бабка и гневно шипит ему в спину. На ее руках в крике заходится пацаненок. Видать, жена и внук — дочь с зятем — висят на руках.

Местные тремя небольшими группами отрезают свалку от нас и остальной очереди. Остальные курочат машину. Еще дальше, за разрываемым седаном, какой-то мерзкий шум. Я догадываюсь, «что» — там, но знать точно уже не хочу…

На одном плече бьется Глашка. Все накопленное за сутки вылетает истерикой. Никогда она так не выла, даже маленькой. Моя вцепилась дикой кошкой. Того гляди рожу мне разнесет. Глаза — белые. Снизу вверх орет в лицо. Что-то про «не пущу»… Не пустит она! А как теперь жить с этим?!

В шесть утра свалили последние дозоры, лишь прямо по курсу на холме в сотне метров остался вчерашний «Днепр». Только пулеметик прибрали.

Через двадцать минут тронулись навстречу границе и мы. К раскуроченной ночью машине не подходили. Там и без нас хватает сострадальцев. Да и толку? На меня нашло какое-то озлобленное отупение. Просидел до самого старта под своим колесом. Ни с кем не разговаривал. Не хочу… Алена, задав пару безответных вопросов, заглянула мне в глазки и больше не приставала. Малая тупо не вставала с заднего сиденья до самого «поехали».

Я, как и вчера, шел предпоследним. Проползая мимо, хорошо рассмотрел поле битвы…

Вокруг раскуроченного сто двадцать четвертого «мерса» втоптанным в пыль мусором раскиданы кучи шмотья. На краю, в центре этой свалки — у раскрытого багажника, навзничь лежит мужик с синюшно-серым, уткнутым в гравий лицом. Ноги, пятками врозь, поджаты к животу. Одна рука придавлена корпусом, вторая — вывернута вверх скрюченными, почерневшими от крови пальцами. Видно, что, получив в живот заряд картечи, мужчина, тяжело умирая, греб ими по асфальту. Когда-то белая рубашка и светлые летние брюки превратились в рванину. Перед тем, как пристрелить, — били…

На земле, поодаль, прислонившись к скосу обочины, застыла немая пара. Почерневшая, расхлыстанная женщина лет пятидесяти, мерно раскачиваясь из стороны в сторону, прижимала к себе лежащую на коленях девушку. На голове белыми пятнами зияют вырванные клоки. Заскорузлые волосы взбиты колтуном и закаменели от крови. Повернутая к дороге часть лица свезена и застыла коричнево-черной коркой. Дочь, судя по судорожной, мертвой хватке в обрывки материна платья, жива, но выглядит — трупом. На правой ноге, у самой ее щиколотки, повисло грязное матерчатое кольцо. Как-то неосознанно, по наитию, без осмысленного желания, я, содрогнувшись, вдруг понял, что — это… Трусики!

Тут, ознобом по телу и жаром в лицо, доходит: это — Зеленские… Я их знаю! Ну, конечно… Они! Оба — врачи. На земле наверняка Михаил Борисович. Прекрасный доктор, хирург-полостник, без блата — не попасть. Она — известный детский ЛОР. На моей памяти их еще «ухо-горло-нос» называли. Кажется, какую-то свою клинику или кабинет имела. Уж и не вспомню сейчас. О муже только слышал, а вот Ольга Романовна до войны депутатствовала в областном Совете.