Эпоха викингов в Северной Европе

и центральный герой — воин, утоливший голод воронов трупами убитых им врагов, уравновешен с эпическим конунгом Хейти через сложную цепь промежуточных образов, — эта многоступенчатость подразумевала существование единого мифо-эпического фонда образов, общего для скальда и его аудитории. Судя по обилию иносказаний, включающих мифологические имена, понятия, образы (иной раз известные только из кеннингов или из комментариев к ним Снорри), эта система была значительно шире зафиксированной «Эддой» в XII–XIII вв. В таком случае «Эдда» образует лишь нижний порог наших представлений о подлинном объеме мифо-эпического фонда, сложившегося к началу развития скальдической поэзии, а кеннинги являются своего рода датирующим признаком, позволяющим определить относительную хронологию скальдики и предшествующего ей пласта эддических мифов и преданий (учитывая исчезнувшую часть этого фонда), того, что служило «строительным материалом» для творчества скальдов, было готовым арсеналом образов, имен, отношений.

Семантическое богатство формальных средств скальдической поэзии включало данное (актуальное) событие и участвовавших в нем людей, которым был посвящен стихотворный текст («связная речь», bundidm'al) в общекультурный, оксиологически насыщенный контекст. Герои драпы сопрягались с персонажами мифа и эпоса, но при этом сохраняли свою индивидуальность, проявлявшуюся в достоверном и точном описании их деяний. Несомненно, аудитория была предельно внимательна к этой, фактической, стороне хвалебной песни, оценивая ее едва ли ни в первую очередь:

Соколу сечсправил я речьна славный ладНа лавках палатвнимало ейнемало мужейправых судейпесни моей[Эгиль Скаллагримссон, Выкуп головы, 20]

Именно так Эгиль, оказавшийся в Англии в распоряжении своего лютого врага конунга Эйрика (изгнанного из Норвегии: заклятие подействовало!) и вынужденный ради спасения жизни сложить драпу в честь конунга, должен был учитывать, что в памяти дружинников Эйрика свежи все перипетии недавней битвы со скоттами, описание которой кажется нам стереотипной. Между тем панораму сражения можно было открыть яростным натиском воинов во главе с конунгом только в том случае, если так оно было в действительности:

Воины станомстали чеканным

сети из сталиостры вязалиГневалось в пенеполе тюленьеблистали ранычто стяги бранныБил, как прибойбулатный бойи с круч мечейжурчал ручейГремел кругомкровавый громно твой шеломшел напролом

[Выкуп головы, 5, 4]

И завершить сцены битвы описанием перестрелки из луков можно было лишь, если воспеваемое сражение Эйрика в самом деле завершалось таким стрелковым противоборством:

Буй-дева сновадлить бой готовазвенят подковыконя морскогоЖала из сталижадно ристалисо струн летелиястребы к целиПтиц колких силапокой пронзиланапряг лук жилуждет волк поживу

Как навь не бьетсякнязь не сдаетсяв дугу лук гнетсястальной гул вьетсяКнязь туг лук бралпчел рой в бой слалволков на свалЭйрик скликал[Выкуп головы, 13–15]

Лишь выполнив эти требования, выразив конкретику битвы, скальд мог позволить себе переход к эпически-общим местам, с использованием общедоступных мифологических образов.

И ворон в очибил выти волчьейшла Хель меж пашенорлиных брашен

Взлетали вранына тел курганыкои попраныкольями раныВолк в рану впилсяи ал вал взвилсянесытой пастидостало сластиГьяльпин конь скакалего глад пропалЭйрик скликалволков на свал[Выкуп головы, 10–12]

Дружинно-княжеская среда была наиболее авторитетным, но не единственным заказчиком, определявшим ход развития скальдической поэзии. Социальный адрес скальдики не исчерпывался королевской усадьбой и ее пиршественным залом.