Эрелинги

Младший принц покраснел еще больше и принялся что-то внимательно рассматривать на полу.

– Мы ждем, Рэссимонд, – голос короля прозвучал очень неприятно.

Герцог Артехейский упрямо сжал губы и неожиданно спокойно произнес:

– Меня устраивает именно пятнадцатое августа, ни днем раньше.

– Вы думаете, у вас будет время уговорить кого-нибудь принять вашу сторону на Совете?

Рэссимонд по-детски улыбнулся, отчего у Эрвика сжалось сердце – ему не хотелось видеть брата таким, ведь он уже решил, что принцы – враги, в той или иной степени, но враги. А детская улыбка Рэссимонда заставляла вспомнить время, когда он еще мог жить и чувствовать родство крови, святость собственной власти, безграничную преданность и любовь народа… и королевы. Настроение короля еще больше испортилось. Он жестом дал понять братьям, чтобы они вышли.

Артори и Рэссимонд удивленно переглянулись, но все же поспешно встали и, как показалось Эрвику, с облегчением направились к двери. Герцог Артехейский, пропуская вперед брата, взглянул на него и вдруг с мальчишеской радостью подумал: «Лягушка холодная… как есть – лягушка… Принц-лягушка! Принц-лягушка!»

* * *

Кортеж Анны Бенна остановился в предместьях Армалона. Для невесты герцога Артехейского были подготовлены комнаты в охотничьем домике короля, где тот в прежние времена останавливался. С болезнью Эрвика здание пришло в запустение, принцы и придворные теперь предпочитали более роскошную резиденцию Мавирлина Лавура Сантара, дяди короля. Она хотя и располагалась дальше от Армалона, но была гораздо комфортнее (это слово недавно распространилось при дворе). Охотничий домик Эрвика, сплошь увитый плюющем, по традиции приводили в порядок на Рождество и Пасху, после чего о нем, казалось, забывали. Если же по каким-то причинам его готовили для гостей, то он встречал посетителей запахом старой мебели и сырости.

Анна стояла посреди комнаты в одной рубашке, нескрывающей ступни, и терпеливо ждала, когда придворные дамы закончат ее переодевать. Их бесконечные разговоры слились в многоголосное щебетание, от которого, вкупе с удушающей жарой, начинала кружиться голова. Яркий свет лился из распахнутых окон, затопляя всю комнату, наспех задрапированную светлой тканью. Принцесса смотрела на полуоткрытую дверь, за которой ее ожидали герцог Гвернский и граф Вользуанский, и с волнением размышляла, может ли Лертэно ее сейчас видеть. От одной мысли об этом по телу разливалась неведомая доселе нега, стыдливость молчала, розовели щеки, и нежная улыбка трепетно касалась ее губ.

Щеки герцога Гвернского тоже розовели, но уже в полумраке, даровавшем относительную прохладу. Столь нежный цвет лица появился по вполне понятным самому Лертэно причинам, несмотря на то, что полуоткрытая дверь позволяла видеть лишь столб света, в котором иногда мелькали цветные пятна платьев. А слышал он все то же бессмысленное щебетание, сопровождавшееся звонким смехом. Какое-то время Лертэно с удовольствием представлял себе раздетую Анну, неуловимо похожую на Эльсейду. Потом вспомнил восхитительную ночь, проведенную в игрушечном замке маркизы, что помогло утвердиться во мнении, будто он точно влюблен, причем страстно и, как всегда, по-настоящему. Впрочем, эти мысли занимали его недолго, и дурное настроение, овладевшее им, как только он увидел охотничий домик, вернулось.

В столбе света, вырывающегося из покоев будущей герцогини Артехейской, кружились, поднимаясь к потолку, пылинки. Свет этот казался Лертэно удивительно ярким, из-за чего полумрак помещения, в котором он сидел с Ноарионом, становился гуще и очертания комнаты немного расплывались. Возможно, дело было в удушающей жаре, от которой не спасали каменные стены, и каждая складка парадного одеяния чувствовалась телом. А возможно, пришло ненужное воспоминание, одно из тех, что необходимо забыть. Цепкие крысиные коготки начинали разрывать сердце, а перед глазами разворачивались картины, ранее силой запиханные куда-то далеко на чердак памяти. Но оказалось, что нельзя забыть, стереть, как будто и не было того кошмара. Одно воспоминание, всплывающее от знакомого запаха иль звука, тут же притягивало к себе другие, те самые, тщательно запрятанные и вычеркнутые.

Однажды герцог Гвернский уже останавливался в охотничьем домике. Тогда за окном царила зимняя ночь и тени скакали в дикой пляске по стенам, красным от пламени камина. Дверь в комнату, где сейчас одевали принцессу из рода Бенна, была распахнута. И там, не стыдясь беломраморной наготы, стояла прекрасная рыжеволосая женщина с улыбающимися земляничными губами. Еще никого до нее и никого после он не желал с такой страстью, с таким самозабвением. Той ночью она была к нему благосклонна не в первый раз, но, как оказалось, – в последний. Через два дня он смотрел на обезображенное, превращенное в кровавое месиво лицо, на котором уже не было земляничных губ. И через три года в знойный летний день это изуродованное лицо встало перед глазами и никак не хотело исчезать.