Ересь Хоруса: Омнибус. Том II

Тогда Гальба посмотрел и увидел. Антон предположил, что знамена вывешивались в память о триумфах на поле боя — на них имелись какие-то эмблемы, но не было ни стягов, ни гербовых щитов, вообще никакой узнаваемой символики. Зато повсюду встречались руны, угловатые очертания которых выглядели чужеродными, а смысл ускользал от понимания — но продолжал извиваться под тонким льдом отрицания и рассудка. Постоянно повторялись два сочетания — первое из них напоминало пучок копий, пересеченных в виде восьмиконечной звезды, второе же выглядело как маятник, увенчанный серповидными клинками. Последний заставил сержанта скривиться в отвращении — Гальба не мог отвязаться от чувства, что символ улыбается ему, причем с самым омерзительным желанием. Любая плоть, на которую падала изогнутая ухмылка этой абстракции извращения, оказывалась загрязненной, и Антона охватило стремление очиститься от всех органических частей, остававшихся в нём. Лишь так он сможет избавиться от порчи, пытавшейся проникнуть вглубь его сущности.

Сержант оторвал взгляд от полотнищ. Продолжая бежать, он осознал истинную суть остальных произведений искусства — Железные Руки двигались вдоль галереи, посвященной болезненной остроте ощущений, картинам разложения, бреда и пыток. Гобелены живописали резню в виде услады для чувств — создания, некогда, быть может, имевшие в себе нечто человеческое, погружали пальцы в органы жертв и в свои собственные. Они пожирали живые черепа, купались в крови, словно та воплощала любовь. Худшим оказалось то, что гобелены были тем, что они изображали. Созданные из кожи, переплетенной с шелком, картины были преступлениями, которые восхваляли. Сотни жертв превратились в иллюстрации собственных смертей.

И тогда Гальба понял, что казалось ему неправильным в ковре. Покрытие пола оказалось воплощением тех же зверств, что и гобелены — плоть, мышцы, связки и сухожилия, превращенные в ткань существами столь же даровитыми, сколь и чудовищными. Ноги утопали в ковре, и то, что должно было ощущаться как дубленая кожа, обрело, благодаря добавлению волос, изящную мягкую податливость хлопка, сохранив при этом гладкость живых тканей, подобную мокрому шелку. Рисунок покрытия был абстрактным, в его образах и переходах слышалась музыка, порождавшая всё крики в мире. Над созданием ковра трудилось множество рук, и Антон не сомневался, что их обладатели один за другим стали частью своего творения. Их тела обратились подписями художников, возведенными в абсолют, и ткачам навсегда было суждено остаться внутри своего шедевра.

Конечно, мертвые не могли чувствовать боли, так почему Железным Рукам, увесисто топающим по галерее, казалось, что ковер извивается под ногами? Всё дело в материале, сказал себе Гальба, в ужасной гениальности его сотворения. Невозможно было найти иного объяснения, если только не позволить бреду запятнать разум, и Антон не мог позволить предателям и их кораблю одержать над ним такую победу.

Вместо этого сержант приготовил врагу абсолютное уничтожение. Он и его братья сокрушат это насилие иным, ясным и очищающим насилием машины. Бионическая рука превратилась в крепостную стену, сдерживающую чумные волны безумия. Болтер стал чем-то большим, нежели простым продолжением тела — Антона влекло вслед за оружием, словно стрелку магнита к железной горе. В конце этого пути Гальбе предстояло стать идеальнейшей машиной войны.

Каждое деяние сержанта на борту этого корабля, совершенное во имя Императора и примарха, приближало космодесантника к обещанному совершенству, чистому, не запятнанному безумием окружающей его плоти. Совершенству, которое должно было уничтожить иллюзию, обожествляемую Детьми Императора.

— Что случилось с этим Легионом? — задался вопросом Вект.

— Пока ничего, по сравнению с тем, что мы с ними сделаем, — ответил Гальба.

— Такое нельзя не заметить, — вмешался Кхи’дем. — Я никогда не видел подобного безумия, здесь кроется нечто большее, чем обычное предательство.

— В предательстве нет ничего «обычного», — огрызнулся Антон. — И нет преступления тяжелее.

— Я хотел сказать, — пояснил Саламандр, — что в увиденном нами скрывается ужасный смысл. Твой брат совершенно верно спрашивает, что случилось. Нечто и в самом деле произошло, и мы отворачиваемся от этого вопроса на свой страх и риск.

— Как только мы убьем их всех, у тебя будет сколько угодно времени на изыскания, — отозвался сержант, но ему самому ответ показался пустым и необоснованным.