Эрнест Хемингуэй

Роберта Джордана тревожит засилье «идеологических штампов», ему трудно смириться с тем, что человеческая жизнь безжалостно приносится в жертву высшей государственной целесообразности. Он отдает должное коммунистической дисциплине, без которой нельзя выиграть войну. Но вспоминая отель «Гейлорд», Джордан думает о республиканском генерале Листере, получившем военное образование в Москве, который, в интересах дисциплины, имел пристрастие к расстрелам собственных бойцов. Республиканский офицер Гомес, везущий вместе с Андресом донесение Джордана в штаб генерала Гольца, возмущен царящими в республиканском лагере неразберихой и бюрократизмом: «Невежды и циники теснят нас со всех сторон. Но первых мы обучим, а вторых уничтожим». На это другой офицер отвечает: «Вычистим — вот правильное слово. Вот тут пишут, что твои знаменитые русские еще кое-кого вычистили. Там сейчас прочищают лучше английской соли». Между ними возникает обмен репликами относительно употребления слов «расстреливать», «ликвидировать». «Любое слово подойдет», — замечает Гомес, и это — характерная деталь. 1937 год, когда происходит действие в романе, был пиком сталинского террора. Газеты были полны сообщениями о расправе над «врагами народа». Отголоски тех событий докатывались и до Испании.

Интересна, в этом смысле, фигура советского журналиста Каркова, прототипом которого был Михаил Кольцов. Отношения Каркова и Джордана во многом напоминают отношения Кольцова и Хемингуэя. Автор «Колокола» относит Кольцова к числу своих немногих «интеллектуальных друзей». Кольцов доверял Хемингуэю, снабжал его ценной информацией, не скрывая от того горькой правды о положении на фронте. Когда Хемингуэй писал свой роман, то знал, что Кольцов арестован и, возможно, «сгинул в Сибири».

Интересно описан внешний вид Каркова на страницах романа. Внешне он неказист: «тщедушней человек в сером кителе, серых бриджах и черных кавалерийских сапогах». «Но Роберт Джордан не встречал еще человека, — читаем мы далее, — у которого была бы такая хорошая голова, столько внутреннего достоинства и внешней дерзости и такое остроумие». Относясь доверительно к Джордану, Карков излагает ему свои нелицеприятные оценки текущей ситуации, например, характеризуя деятельность правительства, уехавшего в глубокий тыл, в Валенсию, или высмеивая витиеватый стиль официальных военных сводок. «Самым умным из всех людей» называет его Джордан, а в смертный час думает о том, что было бы «хорошо посоветоваться с Карковым». Но Карков предстает в романе как сын своего времени. Он, например, доказывает Джордану целесообразность расправы над политическими противниками. «Мы с негодованием клеймим двурушничество и бандитизм кровожадных гиен из числа бухаринских вредителей, равно как и таких отбросов рода человеческого, как Зиновьев, Каменев, Рыков и их последыши, — рассуждает Карков. — Мы презираем и ненавидим этих людей, которые даже не люди, а выродки». Хемингуэй не без иронической интонации передает здесь печально известную страшную фразеологию из нашей прессы в период политических судилищ 30-х годов, жертвы которых ныне реабилитированы. Мы знаем, что и голос Кольцова громко звучал среди тех, кто обличал «врагов народа». Впоследствии он сам стал жертвой сталинского террора.