Эротикурс

Литература отображает все стадии и вариации полового чувства: мимолётное увлечение и бурную страсть, лёгкий флирт и глубокую сердечную привязанность, сладость обладания и муки ревности, любовный экстаз и горечь расставания. И самое сильное, самое желанное, самое страшное: постепенное прорастание и возрастание людей друг в друге.

У литературы есть свой язык для изображения чувственности. Именно этим языком человек изначально пользовался для «культурного» и «приличного» описания всего, что касалось эротической сферы – от любовных волнений до самого полового акта.

Примечательно, что, описывая злосчастную, трагическую любовь, говорят о разбитом сердце, сломанной судьбе. Словно они сделаны из хрупких, непрочных материалов, будто изначально задуманы Создателем (Природой) как внемлющие зову эроса и послушные его «правке». Сейчас эти фразы воспринимаются как наивные, избито-высокопарные, но их происхождение уводит в глубины человеческой психики, обнажая трагическую природу сексуальности.

Ещё одна сквозная метафора эротического лексикона – образ пут, уз, тенёт – знак власти Эроса над Человеком и, одновременно, знак протеста против неё. Множество литературных сочинений исполнены мотивов угнетённости полом, сопротивления плоти, ужаса порабощающей телесности. В сущности, вся литература – форма сопротивления эросу, попытка «схватывания» его в слове.

Многие слова и выражения, внешние детали и визуальные образы любовного канона в XIX столетии и даже ещё в начале XX воспринимались как возвышенные и «правильные». В XXI веке они воспринимаются уже как пошлые, банальные, вульгарно-вторичные. Крылатые существа вроде голубков и амуров испуганно разлетелись, едва на пороге истории замаячил насмешливо-глумливый признак Постмодерна.

Ещё немного сохраняя свои первозданные смыслы в рекламных роликах и на товарных упаковках, эти образы утратили свою символическую силу. Стали стёртыми метафорами, исчезающими тенями светила Эроса. Живая образность облупилась с них, как позолота и перламутр – с чашечек культового в советскую эпоху гэдээровского сервиза «Мадонна», изображавших любовные и пасторальные сцены.

Писателям прошлого было гораздо проще подбирать слова для описания чувственной сферы, чем современным авторам, которым всё кажется уже затасканным и невыразительным. Новейшая литература демонстрирует нищету эротического словаря. В прозе рубежа XIX–XX столетий уже исчезают вычурность и куртуазность слога, присущие «галантному веку» литературы, но ещё присутствуют сколь выспренние, столь же и волнующе-трогательные, утраченные современностью речевые обороты.

«Загорится душа отдать себя другому», «дух любви пламенный», (М. Кузмин); «безгрешная алость», «розы тела» (Ф. Сологуб); «ледяная вершина мировой прелести» (Г. Иванов); «чувственно прельщала» (М. Агеев). И «какое ужасное слово жила», замечает, «содрогнувшись плечами», героиня рассказа Пантелеймона Романова с незамысловатым названием «Любовь». Да, в былые времена страшились подобных слов, но не стеснялись таких названий, не считали их тривиальными.

Наконец, легко заметить, что слова эротического лексикона не только метафоричны, но и ярки, красочны. В сообществе животных аналогами таких слов являются броская окраска, распушившийся хвост и прочие элементы внешней привлекательности, призывающие к соитию. Впрочем, у людей тоже имеется масса несловесных способов эротического самовыражения и, напротив, сокрытия сексуальности: одежда и обувь, позы и жесты, причёска и макияж. Там, где раньше светские дамы пускали в ход мушки и веера, нынешние девушки используют татуировки и пирсинг.

По части невербального изображения чувственности специализируются художники. Писатель рассказывает – художник показывает. Привилегия обоих в том, что они воображают реальные, когда-либо виденные либо даже наблюдаемые вживую изгибы и движения тел; они слышат слова, слетающие с губ позирующих моделей и прототипов литературных персонажей. А нам доступны лишь чтение и созерцание вторичные, воспроизводящие процедуры.

Однако мы счастливы и этим. Мы можем оживлять тексты и картины их чтением и созерцанием. Вот призывно смотрит на нас девушка, расчёсывая длинные волосы на картине Браунинга. Вот, стыдливо отводя взгляд, демонстрирует мужчине хрупкую ладонь и обнажённые пальцы ног скромница Годварда. Вот, нарочито отставив пяточку и мизинчик, со снисходительной полуулыбкой бросает поклоннику цветок с балкона юная девица Лейтона. Вот нежно раскрыляет руки и глядит ввысь, словно готовится взлететь, «Невинность, увлекаемая Любовью» Грёза. И нас вдохновляет, что мы тоже можем когда-нибудь взлететь и уж точно бросить либо поймать цветок. Как повезёт. Мы любуемся застывшими в томных позах прелестницами Альма-Тадемы, источающими сладострастие даже при чтении свитков-книг. Удивляемся тому, как бесконечно женственны в порыве ревности героини Герена и Мунка. Нас завораживает медитативная поступь продажных женщин Тулуз-Лотрека, не теряющих грации даже на позорном медосмотре.