Есенин

Александр Никитич, оставшись один, оглянулся, растерянный и озадаченный, ещё не веря своим ушам: может, ослышался. «Невеста, — думал он, изумляясь и сокрушаясь своеволием сына и этой неведомой ему девицы. — Вот так сюрприз! Снег на голову...» В мыслях не укладывалось, что придвинется вплотную такой момент — у сына заведётся невеста, а стало быть, жена... «Мальчишка ведь. Хотя, живи он в селе, его давно бы уж обкрутили. Каждый обязан проложить свою колею в жизни. — И тут же погоревал: — Рано. Ох, рано... Сам на ногах едва стоит... Но не от этого ли так тяжко на душе весь день? Нет, видать, не от этого, от другого чего-то, может быть, худшего». Неожиданность поведения сына поразила его только в первое мгновение, но по размышлении всё, оказывается, стало на свои места. Должно же это когда-то произойти. Такой парень долго в холостых не проходит — чересчур хорош, умён не по годам, не только барышни, как вот эта замухрышка — он невзлюбил Анну с первого взгляда, — что пожаловала к нему и, наверное, уже не впервые, но и женщины вроде Олимпиады Гавриловны головы теряют, это доподлинно известно. А на селе, как пишут, помещица Кашина цветами его одаряла.

Он опять приложил руку к груди, боль в сердце не затихала. Как слепой, потолкался по двору, от одной стены до другой, проклиная старичка с его музыкой и песенками. Запустить бы камнем в его окно, прямо в глотку визгливой граммофонной трубы!.. Барышня сказала, что Сергей скоро явится, надо дождаться, давно не виделись — скрывается рано, объявляется поздно. Делает это наверняка нарочно, чтобы не встречаться с ним.

Совсем стемнело. Во дворе показались двое полицейских, вместе с ними — незнакомый человек в чёрном костюме, с подкрученными колечками усиков и дворник Никифор в затасканном халате, нетвёрдо стоящий на ногах.

   — Где он проживает? — спросил тот, что с подкрученными усами.

Никифор неопределённо махнул на освещённые окна.

   — Тут! — И, как старому приятелю, поклонился приказчику. — Добрый вечер, Александр Никитич. А господа полицейские до твоего сына припожаловали.

   — Зачем? — спросил Александр Никитич, когда полицейские зашагали по лестнице.

   — Шут их знает! Должно, по делу. Они нынче во многие дома заглядывают. Обыскивают. Бывает, что и забирают с собой, кто, по-ихнему, выходит виноват. Время такое... — Никифор, приосанившись, перестал качаться, выпрямился. — Ну, я побегу. В таких подобных случаях должно при их состоять. Так-то, брат...

Дворник рысцой потрусил за полицейскими. Александр Никитич попробовал сдвинуться с места и не смог. Кровь отхлынула к ногам, чугунный вес их сделался неподъёмным и мучительным. Вот она, беда, страшная, роковая, и нагрянула! Спасения от неё теперь нет — время нынче такое, как правильно определил дворник Никифор... Что же делать, что предпринять, чтоб отвести её? Как предотвратить катастрофу? Мысли его метались. Знал одно: Сергею надо скрыться, и немедленно.

Овладев собой, судорожно глотая воздух, Александр Никитич двинулся к воротам, чтобы там, в переулке, встретить и остановить сына, заставить его исчезнуть. Устремился было к Валовой, но вернулся — Сергей может подойти с другой стороны — и стал подстерегать у ворот. Минуты приобрели мучительную протяжённость, они изнуряли, обессиливали. Казалось, он уже перестал жить, опасность, спрессованная до плотности могильного камня, придавила его, душила — вот-вот и дышать нечем станет. Этого надо было ожидать: с кем поведёшься, по той дорожке и покатишься. Что же, однако, он совершил? Погибнет ведь. Пропадёт ни за грош. Был сын, и нет сына. Что скажешь матери? Считает полосатые столбы на Владимирке. Не углядел, не остерёг. А как углядишь? Ругались больше, чем ладили. Он вдруг поднял руки и с жаром произнёс:

   — Господи, оборони, отведи от нас беду!..

Воспитанный на послушании, Александр Никитич не мог представить себе иных норм жизни, кроме тех, которыми дорожил сам: бойся Бога, блюди честь в службе, имей уважение к собственности, не считай зазорным поклониться хозяевам. Уклад такой жизни выдуман был не им, стоит он незыблемо, и не ему его тревожить. А этот простофиля Серёжка что-нибудь ляпнул при народе недозволенное. А ищейки тут как тут. Они только таких, лопоухих, и выслеживают. Ах, беда, беда...

Послышался знакомый беззаботный свист — так свистит Сергей, когда о чём-либо углублённо думает или когда радостно взбудоражен. «Слава тебе, Господи!.. Сейчас перехвачу... Спасу!..» Александр Никитич резко обернулся и бросился навстречу сыну.

Есенин торопился. Он шагал, пружинисто подпрыгивая. Размахивал завёрнутым в белую бумагу пакетом.

У ворот дорогу ему преградил отец. В первый момент Есенин не узнал его, так тот переменился — словно перекрутила его злая болезнь: лицо опало, обострив черты, усы повисли, глаза запали, руки колотила дрожь, а голос, чужой, тревожный, осекался.

   — Стой, Сергей! — Он схватил сына за рукав. Есенин отступил, ужаснувшись.

   — Папаша! Что произошло?

Сердце сделало рывок, гулко ударилось в грудь и потом застучало часто, словно перепрыгивая через что-то и захлёбываясь.

   — Не ходи домой.

   — Почему?