Есенин

   — Владимир Евгеньевич! — Есенин бросился к нему, как покинутый кудлатый щенок к вдруг появившемуся откуда-то хозяину. — Как вы нас вспомнили? Я не знал, что и подумать, пока Анна не догадалась сказать о вашем отъезде. Какие новости? Рассказывайте!

   — Погодите малость. — Воскресенский оглядывал комнату. — Куда девать покупки? Ужинать будем, есть хочу. Где Анна Романовна? — Он сбросил с плеч тужурку, остался в косоворотке с расстёгнутым воротом, очки поблескивали приветливо, дружелюбно.

   — Анна вот-вот придёт. — Есенин усадил гостя на табуретку, сам устроился на кровати напротив. — Расскажите, где и что происходит? Я ведь и в самом деле редко покидаю это семейное пристанище.

   — Позавчера в Петербурге разыгралась кровавая трагедия: полиция стреляла в безоружных рабочих-путиловцев, двое убиты, около пятидесяти человек ранено. Вот, познакомьтесь. — Воскресенский вынул из тужурки сложенную вчетверо газету «Путь правды». Есенин, волнуясь, прочитал редакционное сообщение, некоторое время сидел остолбенев: навалившаяся боль стёрла живые краски с лица, бледность разлилась по щекам, лбу, даже уши посерели.

   — Ленский расстрел повторился через два года, — прошептал Сергей, — только декорация другая — в самой столице России, в других условиях. Но суть, сердцевина одна и та же... — Он рванулся с места, закружил по комнате, натыкаясь на стол, на подоконники. — Когда кончится этот произвол? Если бы в один-единственный миг все рабочие Российской империи взяли в руки молоты, винтовки, железные пики, а все российские мужики — вилы и косы, эх какая бы это была силища! В этот единственный миг единения и концентрации народных сил рухнул бы к чёртовой бабушке трон, разбилась, как печной горшок, корона...

Лицо Есенина, только что бледное почти до снеговой белизны, вдруг зарозовело, запылало. Может быть, в такие вот минуты шла в нём кристаллизация гражданского чувства, вырастала, вызревала сыновняя любовь к России, к русскому народу, давала себя знать властная сила, обещавшая гордое дерзкое чувство полёта, дававшая предчувствие подвига? Какого подвига: ратного, гражданского, баррикадного? Нет-нет, песенного подвига, только ему он отдаст всю душу без остатка. Вслух Есенин сказал:

   — Сироты остались, вдовы...

Вознесенский подтвердил:

   — Вдовы и сироты будут и потом, сотни, тысячи.

Есенин встал вкопанно, словно натолкнулся на невидимую стену, изумлённо, мертвея, спросил почти шёпотом:

   — Тысячи? Сотни тысяч? Что это значит? Война?

   — С каждым днём мы к ней всё ближе и ближе, — безжалостно, провидчески говорил корректор, — а она, война, не пощадит ни пролетария, ни мужика. Старуха с косой вдоволь потрудится на русской ниве. Да и не только на русской.

Вошла Анна, запыхавшаяся, с капельками пота, блестевшими на лбу, — видно, сильно торопилась, — с ходу села на стул, уронила руки на стол перед собой, с тайным обожанием поглядела на мужа.

   — Я думала, ты один, Серёжа. А у тебя, оказывается, гость. Здравствуйте, Владимир Евгеньевич! — Она вопросительно взглянула на Воскресенского, затем опять на мужа. — Что-нибудь произошло?

Есенин резко бросил перед ней скомканную газету.

   — Вот почитай, опять пролилась кровь!

Анна быстро пробежала глазами сообщение и, казалось, осталась равнодушной, — таким был её характер, она внешне не проявляла эмоций, их достаточно выказывал муж с его чувственной безудержностью.

   — Что же другое ты мог ожидать от царской полиции? Чем больше власть обессилевает, тем она чаще применяет штыки, пули.

Она поднялась, пошла на кухню, изящная, стройная, в белой кофте с чёрным галстуком, в длинной юбке с широким поясом, охватывающим тонкую талию.

   — Проголодались, наверно. Сейчас приготовлю ужин...

Корректор усадил разволновавшегося Есенина на прежнее место.

   — Успокойтесь, Сергей Александрович. Этот кровавый акт не останется без последствий, он ударит по сердцам рабочих, всколыхнёт трудовой люд, вдохнёт в него волю к борьбе. Лягут поперёк улиц баррикады, как в пятом году. Атмосфера накалена, насыщена горючими парами, — поднеси только спичку и — взрыв!

   — Надо что-то делать, — сказал Есенин, склоняясь, решая, пальцы обеих рук утонули в густоте волос. — Сижу вот, вымучиваю стихи про собаку, ощенившуюся в закуте. А кому это нужно? В такое время...

Воскресенский, тая улыбку, поблескивая очками, погладил плечо Есенина:

   — Не отчаивайтесь, мальчик! Может быть, ваши-то слова про собаку прозвучат посильнее иных речей, шибко революционных внешне, по форме, но обнажающих пустую душу.

   — Я то же самое твержу ему, — подхватила Анна. — Пробудить в людях доброту и милосердие — это ведь очень важно и нужно, вселить в них чувство человеческого достоинства и величия. Это насущно и во время революции, и в пору реакции.

   — Совершенно справедливо, Аннушка. Вот мы послушаем про собаку и решим вкупе и влюбе — годятся эти стихи грозной революции или действительно не до них сейчас. Читайте, Серёжа...

Комкая дрожащими пальцами край скатерти, распалённо трепеща ноздрями, Есенин стал читать прерывистым, осевшим голосом — кому бы он ни читал, всё равно волнение перехватывало ему горло: