Есенин

Они разгребли копну и сели с краешка. Сено ещё хранило дневное тепло, ощущение этого тепла вызывало томление. Помолчали немного, прислушиваясь к еле внятным звукам ночи. Вдалеке торкался дергач, фыркали, сочно хрустели травой лошади, пробивался сквозь туман протяжный вой — то ли собаки, то ли волки. Изредка гудел застигнутый седой мглой на Оке пароход.

   — Ты сердишься на меня, Наташа? — сказал Есенин. Она вздохнула:

   — Опозорил ты меня, Серёжка... Ведь это я сама послала тётку Воробьиху, не спросила даже маму. Сама набилась... А ты надсмеялся надо мной. Воробьиха разнесёт теперь по селу... Наплевать! Насмешек, людской молвы я не боюсь. — Она опять тяжко и горестно вздохнула. — Дура я. Дура набитая! Понадеялась... Воробьиху послала, а сама спряталась в баню, сидела там и ждала... Дождалась... Эх, Серёжка! Сперва я не поверила тому, что она сказала. А потом свет передо мной затмился, гляжу: солнце вроде светит, а в глазах темно...

   — Прости меня, Наташа, — сказал Есенин. — Я не знал, что так получится, не думал, что это всерьёз... Я не хотел тебя обидеть, честное слово, я ведь тебя даже и не знал... Что ты такая — не знал. — Он взял её руку, небольшую, но крепкую и жестковатую, с затвердевшими подушечками на концах пальцев.

   — Мне прощать тебя не за что. Сама во всём виноватая... Чего уж теперь...

Ему хотелось утешить её, приободрить.

   — Это всё пройдёт, Наташа... Забудется. Выйдешь замуж...

Она резко повернулась, привалившись грудью к его плечу.

   — Замуж? За нелюбимого? Каждую ночь ложиться в постелю с нелюбимым, с пьяным, слушать, как он храпит! Руки его будут трогать меня. Нет, нет! — Она почти кричала, словно тот, пьяный, храпящий, уже находился рядом и руки его тянулись к её телу. — Лучше петлю на шею накину, лучше в Оку головой, чем выйду за такого! — Она отстранилась, повела плечами, зарываясь в сено.

Есенин глядел на неё не отрываясь, и чувство благодарности к ней грело его душу: верность такой женщины — стена, о которую разбиваются все невзгоды. Он потянулся к ней, чтобы поцеловать.

   — Не надо. — Голос её был сдавлен волнением. — Знаю, что это случится. Только не сейчас... Мне никто не нужен, кроме тебя. Я ведь тебя давно приметила. И выбрала... Считала дни, когда ты вернёшься из своих Спас-Клепиков. Дождалась!.. — Помедлив немного, она спросила с тайной надеждой: — Ты назавтра не останешься на сенокосе?

   — Нет.

   — К барыне пойдёшь?

Есенин промолчал. Наташка полежала немного, раздумывая, потом встала и пошла в тумане к шалашу. Есенин не посмел удерживать её.

17

Рассветный холод как бы вдавливал сонного Есенина в копну всё глубже и глубже. Когда встало солнце, сено нагрелось, от запаха трав, дурманящих его голову, стало душно, и он проснулся. Раздвинул перед собой зелёный травяной полог. Хлынул свежий воздух, резкий свет ослепил глаза. Выбравшись из копны, он огляделся. Луг был усыпан косарями и бабами. Отыскал глазами Наташку, узнал по кофте, по её стати — она шла за Василием Чёрным. Она тоже приметила его и как будто нечаянно, вроде бы поправляя платок, помахала ему рукой.

Есенин улыбнулся. «Боже мой, как хорошо жить на свете!» Он отряхнулся. Травинки набились в голову, угодили за ворот рубашки и щекотали спину. Так он и пошёл к парому, не выбрав из спутанных волос зелёных стеблей.

Мать встретила его насмешливым вопросом:

   — Ну, работничек, накосился, умаялся, чай, не знаю как? Говорят, грохнулся замертво после первой же полосы.

   — Грохнулся, мама, — сознался сын. — Тяжеленько с непривычки-то.

   — Говорят, с Наташкой Шориной плясал?

Есенин удивился:

   — Всё уже известно! Вот народ!

   — А ты как думал! Вы там ещё только прибаутки да «страданья» распевали, а тут уже знали: Серёжка Есенин с Наташкой разговоры ведут под тальянку... Приглянулась ли она тебе?

   — Что там приглянулась! Тётка Воробьиха правду сказала: другой такой действительно не сыщешь по всей нашей округе. Замечательная она, мама!

   — Вот и женился бы на ней...

Сын промолчал. Мать усмехнулась невесело:

   — Видно, нашим-то сельским девкам за тобой не угнаться. Тебе барыню подавай. — Осмотрев сына, заметила: — В волосах полвоза сена принёс. Пойдём в избу, вычешу...

   — Есть хочется, мама...

Мать усадила сына на лавку, взяла деревянный гребешок и только лишь поднесла к его голове, как он вздрогнул и зажмурился, предчувствуя боль — боль эту он навсегда запомнил с детства. Мать весело рассмеялась — перед ней был всё тот же маленький белоголовый Серёжка, босоногий озорник, сорванец, не боявшийся ни домовых, ни кикимор, но оравший благим матом при виде гребешка.

   — Не дрожи, — сказала мать. — Я тихонько...

Она осторожно выбирала из кудрей сухие стебли травы, расчёсывала прядь за прядью.

   — Отец письмо прислал. Велит тебе ехать к нему, в Москву.

   — Когда прислал?