Есенин

В полуподвале было мглисто и тихо, лампочка светилась только над столом. Жители «молодцовской» разговаривали шёпотом. Сквозь этот шелестящий шёпот отчётливо слышалось частое, затруднённое дыхание больного. Василий Тоболин вскидывался в беспамятстве, бессмысленно глядел дикими, больными глазами и что-то бормотал, выбрасывая вперёд руки, словно отталкивал кого-то. Воскресенского он не узнал, откинулся на подушку, выставив широкий небритый подбородок.

   — Его немедленно надо класть в больницу, — сказал корректор, повернувшись к Александру Никитичу. — Он здесь не выживет.

Есенин, наблюдая за Василием Семёновичем, ощущал мучительный приступ тоски, как от совершавшегося на его глазах преступления: борется со смертью человек, и ни от кого никакой ему помощи нет и не предвидится; вот так же в лесной глуши угасает его любимый друг Гриша Панфилов, и никто не в силах раздуть в его душе пламя жизни...

   — Я завтра поговорю с хозяйкой, — сказал Есенин решительно. — Я ей всё выскажу напрямик: какая пещерная дикость!

Отец робко возразил:

   — Не лез бы ты, сынок. Пускай господин Воскресенский поговорит, ему это не повредит, он к магазину никакого касательства не имеет.

Есенин и Воскресенский молча покинули общежитие. Во дворе Владимир Евгеньевич, задержавшись, склонил голову.

   — Не жилец Тоболин. Долго не протянет. Жаль. Прекрасный русский рабочий...

4

На другой день Есенин явился в магазин очень рано. Он плохо спал, проснулся в угнетённом состоянии, не находил себе места, не мог, как ни старался, обрести покоя — что-то неясное, томительное, как ожидание недоброго, сдавливало душу, не отпуская ни на минуту. Он пытался унять эту боль игривой песенкой из репертуара чиновника-соседа, но слова как бы застревали в горле, не в силах прорваться наружу.

Магазин ещё не открывали, грузчики перетаскивали с подвод в кладовые мясные туши. Приказчики, кто пришёл пораньше, прибирали свои места за прилавком.

Работа Есенину претила. Конторские книги, счета, накладные вызывали в нём чувство протеста и неприязни. Чувство это пугало его... Он потолкался в зале для покупателей, вышел на улицу, постоял на ступеньках крыльца, наблюдая, как, просыпаясь, оживала Москва: грохотали трамваи, доносились с Павелецкого вокзала гудки паровозов, тянулись гружёные возы, и солнце, поднявшись, утонуло в тусклой и вязкой мгле, висевшей над городом.

Есенин вернулся в помещение. Отец, увидев его, удивился:

   — Зачем в такую рань пришёл? Ты ведь не грузчик.

   — Не спится что-то, — сказал Есенин.

В глазах Александра Никитича мелькнул холодок.

   — Зря ты водишься с этим... вечным студентом. Затемнит он тебе голову. Втянет в беду.

   — Я не мальчик, — ответил Есенин. — Втянуть меня, куда не захочу, никому не удастся. — Он поднял крышку прилавка и прошёл в заднюю половину магазина, поднялся в контору. Сел за свой стол, замер, задумавшись, глядя на улицу в окно.

Служащие уже заняли свои места, раскладывали бумаги — возвращались к прерванному вчера делу.

Часа через полтора прибыли хозяева. Первой с благосклонной улыбкой вступила в контору Олимпиада Гавриловна, за ней — Дмитрий Ларионович. Все, кто находился здесь, при виде хозяйки встали, безмолвно и почтительно склонив головы. Счетовод Мефодий Васильевич Суржиков, словно листочек, подхваченный ветром, снялся со стула и очутился возле женщины, неслышный, угодливый, подхватил под локоток, подвёл к стеклянной перегородке. Вернувшись на место, не скрывая льстивой усмешки, произнёс:

   — Головокружительная женщина! — и почему-то взглянул на Есенина.

Служащие не могли не заметить, что с тех пор, как среди них появился молодой конторщик, Олимпиада Гавриловна не пропускала дня, чтобы не побывать в лавке. Прежде за ней этого не водилось.

Есенин ничего не слышал и не видел, он будто оцепенел, чутко прислушиваясь к себе, к звону неведомых струн, внезапно зазвучавших внутри него печально и торжественно. Это ощущение возникало в нём и достигало болезненной остроты, когда слова, будто по чьей-то умной команде, выстраивались в строчки — только успевай записывать, пока волшебная жар-птица не упорхнула...

Его вернул к реальности властный голос:

   — Господин Есенин! Сергей Александрович!

Есенин оглянулся. В двери застеклённой перегородки, отделявшей хозяйский кабинет, стояла, держась руками за косяки, Олимпиада Гавриловна.

   — Пройдите сюда, пожалуйста, — приказала она. Есенин прошёл за перегородку, остановился, глядя на неё с любопытством и ожиданием. Она была одна, Дмитрий Ларионович спустился в разделочную.

   — Прикройте дверь. Сядьте, — сказала хозяйка.

   — Благодарю вас, я постою.

   — Почему вы нас избегаете, Есенин?

   — Кого вас?

   — Меня, например, — Она сидела на диване, откинувшись на подушку, рука, стянутая в запястье узким рукавом, лежала на спинке; на пальцах — кольца с дорогими каменьями, на груди на золотой цепочке — золотой медальон. Высокая шея, закрытая стоячим воротником, поддерживала красивую голову с забранными наверх волосами. Полные губы полуоткрыты, сощуренные глаза по-озёрному поблескивали сквозь густоту стрельчатых ресниц. — Что же вы молчите?