Есенин

   — Я? — кричал он Александру Никитичу, сидящему напротив. — Я недалеко ушёл от вас. Нет, недалеко... А то, что у меня какая-то там мясная лавка, — я на это плевать хотел! Да, господа, плюю и растираю каблуком! Выпьем за вас, люди!.. — И пил, жадно, рывком вскидывая голову. Морщился и стучал дном гранёной стопки о стол. Увидев Есенина, приподнялся: — Сергей Александрович, сюда пожалте! Извольте ко мне...

Усадив конторщика возле себя, налил ему водки, поднёс. Есенин отказался:

   — Благодарю вас, я не пью.

Александр Никитич подтвердил не без гордости:

   — Не приучен он, Дмитрий Ларионович.

   — Похвально, молодой человек! — От Крылова густо пахло спиртным, на потном лице особенно выделялись глаза, чёрные, выпуклые, с красными прожилками на белках. — В наше время это, я вам доложу, редкость. Непьющий архаичен, вроде доисторического мамонта. Да, да, мамонта! Бурая шерсть, загнутые бивни.

   — Он пьян от другого зелья, — с горечью заметил отец. — От стихов.

   — Протрезвеет! — Крылов взмахнул локтем с уверенностью человека, знающего все временные людские заблуждения и слабости. — От такого порока, уверяю вас, избавляются легко и без всякого ущерба для здоровья.

   — Что-то долго не трезвеет.

Есенин укоризненно взглянул на отца, произнёс негромко:

   — Папаша...

   — Ладно, молчу.

Крылов положил руку Есенину на плечо — она была тяжёлой и горячей.

   — Сергей Александрович, дружок мой, уважь меня... Обрати ты внимание на Олимпиаду Гавриловну. — Он понизил голос, переходя на «ты». — Она ведь из себя выходит. Как же, все мужчины наперебой волочатся за ней, в комплиментах состязаются, фимиамы курят, восторги! Она, дурочка, купается во всём этом — женщина, да ещё, между нами, не очень высокого ума. Но в общем-то, она неплохая, добрая. Ты уж не очень кичись при ней. Всё на мне сказывается — вот в чём дело-то. Достаётся же мне, когда она не в духе. Поедем с нами за город, сделай такую милость.

И сам хозяин, и его просьба показались Есенину в этот момент мелкими и смешными, он неожиданно смягчился.

   — Хорошо, Дмитрий Ларионович, я подумаю.

Отец отозвался поспешно:

   — Чего думать? Поезжай. Не такая уж ты важная птица, чтобы раздумывать.

   — Спасибо, брат. — Крылов обрадовался. — Я сообщу ей, что ты согласен. — Он ещё раз похвалил жену: — Женщина она, в общем-то, хорошая, простая, правда, помешалась немного на своей красоте, на неотразимости. А тут, как на грех, один чиновник-идиот стрелялся из-за безнадёжной любви к ней. Жив остался, сукин сын. С перепугу спутал, в какой стороне сердце — в левой или в правой. Два месяца она просто купалась в своей славе, будто бы подвиг какой совершила во имя священной родины, отхаживала поклонника-идиота. — Крылов заметно пьянел и пустился в откровенности, явно неуместные за этим столом. Однако никто их не слышал, они тонули в общем гуле, в выкриках, в глуховатом теньканье стаканов.

Внезапно шум оборвался, все притихли, повернувшись к входу: на пороге, как белое видение, возникла Олимпиада Гавриловна. Она гневно, расширенными глазами смотрела на мужа, брезгливо морщась от винного смрада, бьющего наотмашь. Потом подошла к Дмитрию Ларионовичу.

   — С кем бы ни пить, лишь бы пить, — сказала она резко и осуждающе взглянула на Есенина. — Зачем вы его спаиваете? Воспользовались удобным моментом? Просите что-нибудь? Как же! Пьяный не откажет!

Есенин задохнулся от гнева, рывком встал, чтобы ответить ей с той же резкостью, но она опередила, приказав мужу:

   — Встань!

Он, рыхлый, послушно поднялся — провинившийся мальчик, что-то пробормотал, бестолково оправдываясь.

   — Идём! — Она взяла мужа под руку и вывела из полуподвала.

После их ухода в «молодцовской» некоторое время ещё держалась тишина. Но кто-то, нетерпеливый, произнёс:

   — Выпьем за здоровье хозяина!

Его поддержали:

   — Хороший человек.

   — Угощение поставил.

   — Сам с нами сел, уважил наше общество.

Есенин побыл немного в компании, послушал невразумительные речи захмелевших рабочих и незаметно покинул помещение.

Во дворе остановился подышать свежим воздухом, подумать. Смеркалось. Впереди был медленный конец вечера и долгая ночь, их нечем было заполнить, и Есенин заранее ощущал их тяжесть и утомительную бесконечность.

Следом за ним вышел Степа Салазкин. Был он в полосатой косоворотке, в начищенных сапогах, русые волосы подстрижены в кружок, привздёрнутый нос обрызган веснушками.

   — Почему ты ушёл? — спросил он Есенина. — Надоело слушать мужиков? Плохие они, когда выпьют лишнего.

   — Мужики везде одинаковы, Степа, — сказал Есенин. — Они хорошие, а вот живут плохо, недостойно. Да они, пожалуй, и не знают, как жить лучше. Пойдём в город, погуляем... — Есенин надеялся, что прогулка утомит и, вернувшись, он сразу уснёт.