Эшафот и деньги, или Ошибка Азефа

— Что это значит — по возможности честно?

— Если бы я все сведения без разбора сообщал полиции, то меня боевики разоблачили бы очень быстро. Как это произошло, скажем, с Николаем Татаровым. Разоблачили Зинаиду Жученко, Гапона, Бейтнера, Бржовского, Андрея Родионова, Марину Пятакову и многих других. Я всей своей натурой ненавижу жестокость и убийства. Я использовал всякую возможность сорвать террористический акт. И пытался отговаривать юношей, обманом вовлеченных в преступную партию, не пачкать руки кровью. Вот почему мне приходилось лавировать между боевиками и полицейскими. Вот почему те и другие годами охотились за мной.

Ломакин с любопытством слушал собеседника. Спросил:

— Газеты писали о «массовом терроре», который пытались развязать эсеры. Что это такое?

Азеф согласно кивнул:

— Гершуни, Гоц, Чернов, Брешковская, Савинков, Маня Селюк еще в начале века носились с этой бредовой идеей, чтобы террор, убийства в массовом масштабе осуществлял сам народ. Но только теперь, когда до власти дорвались большевики, этот террор делается массовым: уничтожаются сотни тысяч людей, пылают дворцы и усадьбы. Так что мечта смутьянов осуществилась. И теперь все видят, что террористы просчитались, никакого рая на земле построить не удалось. Они были никудышными математиками. Как писал Герцен, «преступники — это плохие счетчики».

Ломакин улыбнулся:

— Кстати о математике. Евно Фишелевич, когда-то я сказал вам, что миром управляет математика. Тщательный анализ собственных обстоятельств и точный расчет последствий наших поступков помогут обрести жизнь совершенную. Вам удалось это?

Азеф горько вздохнул:

— Я всю жизнь стремился просчитывать последствия своих ходов. Я уподоблялся шахматисту. Но слишком часто я имел не одного противника — террористов, но и второго — охранку. Каждый из них играл свою партию, а мне приходилось учитывать все их ходы. Причем ходы врагов (террористов) и друзей (охранки) вносили хаос на доске. Эта доска называется реальной действительностью. Ставками здесь были человеческие жизни. И все же я порой просчитывал до полутора десятка ходов. И от этого испытывал необыкновенное счастье.

Ломакин подумал: «Когда еще выпадет такой случай — беседовать с самим легендарным Азефом!» И он спросил главное:

— Если бы начать все сначала, вы вступили бы на путь борьбы с революцией?

Азеф собрал на лбу складки, тяжело отдулся и сказал:

— Можно бороться и побеждать кучку выродков — революционеров и террористов. Типы эти — исчадие ада, хотя среди них и попадаются наивные люди с чистой душой, искренне жаждущие принести пользу народу, но революционные вожаки — люди расчетливые, безжалостные эгоисты. Однако здесь… народ российский словно обезумел, нет, не весь, но многие, многие тысячи страстно мечтали о каких-то «коренных переменах». Против народа нельзя идти, это все равно как пытаться остановить наступление ночи. В этом была моя ошибка. Я не изображал благодетеля, не ставил перед собой великих задач, но все, что я делал, было ради укрепления империи. Годами я пребывал в ужасе, опасаясь расправы. И вот все пошло насмарку… — Азеф надолго замолчал, потом горько вздохнул: — Народ наделал глупостей, он за них и ответит. — С непередаваемой тоской заглянул в глаза собеседника. — У меня отчетливое ощущение, что наступило полное крушение морали и кризис образа мысли. Пока народ не очухается, ужасы будут длиться и шириться. Германские шпионы, называющие себя большевиками, захватили власть в России. Чтобы оправдать свое беззаконие, они будут лгать на великую и сильную Российскую империю, которую разрушили. Ложь — это гвозди, которыми негодяи заколачивают гроб, в который спрятали истину. И уже через одно-два поколения люди начнут верить этой лжи.

Ломакин осторожно сказал:

— А что ваша жизнь?

— Ошибка стоила мне дорого. У меня теперь ничего нет, даже честного имени. Я потерял жену Любу, которая поменяла фамилию и сбежала от меня в Америку с двумя сыновьями — Валентином и Леонидом. Я был богат, но война унесла бóльшую часть моих капиталов, ибо слишком доверял банкам. Тюрьма лишила меня здоровья. Два с половиной года в Моабите без вины, только потому, что я — Азеф.

Любовь навсегда

Подошла минута прощания. Ломакин спросил:

— Вам в тюрьму писали?

— Да, две любимые женщины. С одной познакомился при странных обстоятельствах в ресторане «Альпийская роза», что на Софийке в Москве. Ее имя Мария. Я сделал ей однажды доброе дело, а ее душа была отзывчива на хорошее. Будь мы вместе, моя судьба сложилась бы иначе. Она писала мне в Моабит сумасшедшие письма, готова была сесть в тюрьму вместе со мной, лишь бы быть ближе…

— А другая?