Эшафот в хрустальном дворце: О русских романах В. Набокова

Сопоставление текстов убеждает, что многое в мире Цинцинната создано по рецепту, изобретенному Чернышевским. Например, роман о дубе, идея которого «считалась вершиной современного мышления» (с. 125) и который состоит из трех тысяч страниц, — пародийный образец литературы, ценившейся Чернышевским.

«Чернышевский полагал, что ценность произведения есть понятие не качества, а количества, и что если бы кто-нибудь захотел в каком-нибудь […] романе с вниманием ловить все проблески наблюдательности, он собрал бы довольно много строк, которые по достоинству ничем не отличаются от строк, из которых составляются страницы произведений, восхищающих нас».

(с. 268)

Воплощением этой идеи кажется описание романа «Quercus» в «Приглашении на казнь».

«Пользуясь постепенным развитием дерева […] автор чередой разворачивал все те исторические события […] коих дуб мог быть свидетелем […] Приходили и уходили различные образы жизни […] Естественные же промежутки бездействия заполнялись учеными описаниями самого дуба с точки зрения дендрологии, орнитологии, колеоптерологии, мифологии — или описаниями популярными, с участием народного юмора».

(с. 125–126)

Не случаен и выбор пародийного романного героя — дерева. Приводя в Жизнеописании цитату из труда Чернышевского, где доказательство превосходства природы над искусством строится на примере дерева, автор замечает: «Во всем этом диком вздоре есть еще свой частный смешной завиток: постоянное у „материалистов“ апеллирование к дереву особенно забавно тем, что все они плохо знают природу, в частности деревья» (с. 273).

Изложенные выше наблюдения приводят к выводу, что роман «Приглашение на казнь» представляет собой пародийно реализованную утопию, изображенную в романе «Что делать?», в которой главный герой, философ-«идеалист», является пародийным отражением самого Чернышевского. Выдуманность, искусственность быта, населенного «призраками, оборотнями, пародиями» (с. 51), прочитывается в этом варианте буквально.

Но в обществе, где царит разумность вещественности, где благо выводится из производительности, Цинциннат, с его богатым духовным миром, становится преступником, «узником», «мучеником». Упрек в бесполезности его существования делает Цинциннату Родион, тюремщик: «Вы бы лучше научились, как другие, вязать […] и связали бы мне фаршик» (с. 143). Оговорка шарфик/фаршик обыгрывает навязчивый вопрос Цинцинната о палаче, «рубщике». Замечание Родиона — сколок с убеждения Чернышевского, «что выпрясть пфунт шерсти полезнее, чем написать том стихоф», как выражается педагог Кампе в «Даре» (с. 268).

Драматическая судьба Цинцинната, повторяющая судьбу Чернышевского, но в условиях изобретенного им идеального общества, вскрывает роковой изъян идеи, а на структурном уровне обеспечивает сюжетную органичность диптиха, состоящего из двух набоковских романов. Важную роль в романе «Приглашение на казнь» исполняет аллюзия на Евангелие, которая, в свою очередь, тесно связывает его с «Жизнью Чернышевского». Так, Чернышевский видит себя вторым Спасителем:

«Христос умер за человечество, ибо любил человечество, которое я тоже люблю, за которое умру тоже, — размышляет он. — […] Христу следовало сперва каждого обуть и увенчать цветами, а уж потом проповедовать нравственность. Христос второй прежде всего покончите нуждой вещественной […] И странно сказать, но… что-то сбылось, — да, что-то как будто сбылось».

(с. 242)

Вслед за Чернышевским идею эту подхватывают современники и мемуаристы, размечавшие «евангельскими вехами его тернистый путь» (с. 242).

В «Приглашении на казнь» библейская аллюзия воспроизводится вторично, как непосредственное пародийное отражение мотива «Жизни Чернышевского». Цинциннат, в отличие от пародируемого героя, не видит в своей жизни мессианского значения. Параллелизм выстраивается путем биографических совпадений и намеков, относящихся непосредственно к евангельскому образу[210].