Еще какая сволочь

«Если объяснять совсем доходчиво, то познание умножает скорбь до определенной степени, поскольку скорбь не беспредельна. И когда ты достиг предела скорби, дальнейшее познание теряет всякий смысл. Задача — в том, чтобы определить скорбь и более не испытывать боли. Познание же есть нескончаемая боль. Глаза видят, потому что они болят. А чтобы про–видеть, они должны разорваться болью. Джимми Валентайн спиливал кожу с кончиков пальцев и оголенными нервами вникал в суть конвульсий часового механизма банковского сейфа. Ну вот, мир — очень хитрый сейф, и мы, познающие, кричим от боли; а потом оказывается, что за маленькой железной дверью кто–то побывал до нас, все унес и даже расписки не оставил.

— И что тогда делать?

— Создать акционерное общество и торговать воздухом…»

Меня очень удивляют эти фуршеты, где множество людей часами топчется с ноги на ногу и запускает вилку через плечо соседа. Нет бы сесть, поговорить по–человечески… Без журналистов…

— Возьмете меня с собой на дачу?

— Если обещаете лелеять мои гладиолусы и баловать меня.

— Как именно? Кофе в постель?

— Предпочитаю перед завтраком чистить зубы. Себя в постель. Ничего, что я начистоту?

— Ничего…

«Они отвечают так, будто у них язык завял. Причина не в неприязни: не знают, что сказать, чего они хотят. Их пустоту заполняешь своей волей и в конечном счете даришь себе — себя. Я давно уже не надеюсь на возвращение чего–либо сторицей и нахожу в мире только то, что и раньше мне принадлежало. Мои книги — опись имущества; остается добавить расходы на крематорий.»

— Вы верите в красоту?

— А вы верите в Бога? Или лучше так — веруете ли вы в Бога?.. Наша вера не имеет значения, все это существует помимо нас, потом мы появляемся, и оно убивает нас, и опять существует помимо нас…

— Вы с молодости пишете о смерти и все еще живы…

— Я не вижу на вашей руке обручального кольца. Вы девственница?

— Нет, а это обязательно?

— Я и моя смерть — мы любим друг друга, но я не тороплюсь законным образом умереть — а вдруг мне это не понравится?! Однако я охотно подчинюсь насилию — как честный человек…

Он заглянул под обувную полку, на вешалку, еще раз проверил карманы и раздраженно высказал опустевшим хоромам:

— Что такое с этими добрыми людьми, а? Почему они у меня всегда зажигалки воруют?!

Уже нечему удивляться. Может быть, бросить курить?..

ГЛАВА 6

— Алло, алло! Отшельником ты, милый мой, не станешь. Даже взаперти и под подушкой.

Они думают, это так трудно — забыть о них. На деле же куда труднее — не забывать. Звоня вечерами любовнице и улавливая в трубке ее всегда взволнованный голос, я каждый раз убеждаюсь, что мир существует только в моем воображении и лишь по моей милости иногда захватывает меня… Милость, уступка, жертва — как угодно; только, жертвуя, самому не нужно выкобениваться жертвой — ТЫ выбираешь одно в пользу другого. Пять лет я не смотрю теленовости и пресекаю разговор, едва запахнет Москвой — и кому от этого хуже? Не мне — во всяком случае.

Сидит, забившись в угол присутствия, на отполированном задницами зевак насесте, и строчит лихорадочно, козыряя темными ухмылками… Истерические слезы в бороде, просроченный вексель за подкладкой цилиндра…

— Ас ту ву Ламберт?

— Йес, оф кос.

И Пушкин говорил, что писать следует для себя, а ты — неужели всерьез воображаешь, как по глухим деревням при свете лучины мальчишки с соплями на фуфайках и высокогрудые девицы внимают тебе и трепещут?

Все это — гротеск отрицательных величин, карикатура на чернила или молоко. Находишь идеального читателя, он понимает тебя до конца, и что вам после предпринять — повеситься на пару, как Сережкам? Или сделать вид, что ничего не было?

«Я всем доволен, спасибо и до встречи.»

— Сволочь, о детях бы подумал.

— Они не его.

— А чьи?

— Достоевского.

ГЛАВА 7

— Как добрались?

— Спасибо, что спросили…

Мы в чистилище, мы амальгамированы, экранизированы и широко сыграны другими людьми. Узнавать себя в любом из них, менять шляпы и головы под шляпами, стряхивать сиренево–серый пепел на белые шкуры и заниматься опасным, как бритва, сексом, — какая разница, все закончится общей прогулкой по заброшенному парку; тени, словно подстреленные, падают из–за деревьев, звезды визжат в кулаке, и впереди — недостижимое лето, пасмурный край, прощание на берегу… Неудобная серебряная пряжка наконец–то поддалась, раскрылась драгоценной устрицей, плащ полетел на траву.

— До первой крови?

— До гробовой доски…

На черном не видно крови, потому что кровь ее — черна. Я слышу хруст — лезвие моей любви достигает ее сердца и ломается там. Нашла коса камешек по себе.

Давя затылком травяную кочку, силюсь не двигаться, и кинжал, приставленный ядовитой звездочкой, колет мое горло, словно еловая ветка. Сейчас взойдет солнце, и рыжие муравьи разбудят меня…

— Я купил ореховый йогурт.

— А мои любимые пельмени?

— Ты их любишь, ты и покупай.

ГЛАВА 8

Когда женщина впервые оставила мне деньги, я влюбился в нее тут же, просто взорвался нежностью. Следующим вечером она ушла от меня мокрая, как мышь, ее глаза сияли страхом и счастьем.

— И что она сказала?