Еще не вечер

Леонид Тимофеевич Кружнев был умненький дурачок, а если выразиться проще, то самонадеянный и самовлюбленный дурак. В тот момент, кроме милиции, только преступник знал, что колесо было свинчено. Невиновный человек никакой проверки заподозрить не мог.

– Хорошо, с ключом местные пинкертоны проверку затеяли, и ты ни при чем, – милостиво согласился Кружнев. – А мое алиби? Я отказался назвать женщину, у которой провел ночь. В это время ты к делу уже подключился. Так?

– Ну? – Гуров развел руками, словно извиняясь. – Я сотрудник милиции и не имею права остаться в стороне. – И с наигранным пафосом добавил: – Каждое преступление должно быть раскрыто.

Улыбка тронула тонкие губы Кружнева, он как-то исхитрился посмотреть на Гурова сверху вниз.

– Ну, Лев Иванович, голубчик, – он вздохнул, – скажи, какой преступник станет оберегать честь женщины и подвергать себя опасности? Ну, имей я отношение к происходящему, так сказал бы: находился, мол, ночью у Екатерины Ивановой, и точка. А раз я молчу, честь женщины защищаю, значит, не боюсь, потому как не виноват.

Гурову стало скучно. Кружнев, изображая из себя гроссмейстера, сам лез в матовую ситуацию. «Что же такое в твоей жизни было? – думал Гуров. – Что свело тебя с Лебедевым, почему ты людей ненавидишь и презираешь?»

– Конечно, не виноват, – повторил Гуров. – Задним умом все крепки.

– За столько лет работы, Лев Иванович, мог бы опыта поднабраться. – Кружнев, казалось, подрос, раздался в плечах. – Прости меня, грешного, потому и сердился, что полагал: ты быстренько разберешься.

«Был у тебя яд или не был? – думал Гуров. – Если был, то выбросил ты его или оставил? Если оставил, то где хранишь и как у тебя его отобрать? Как доказать твою вину, дело десятое, главное, чтобы ты больше ничего не натворил. Психопат-преступник! Человека в пропасть сбросил, мне чуть голову не проломил, – накручивал себя Гуров, но не только ненависти, даже злости к Кружневу не испытывал. – Чего же ты такой злой и глупый? Может, мне его пожалеть и по головке погладить? Но ведь если я его сейчас не приструню, придется отпускать. А если яд у него есть и спрятан? И он маленьким фюрером-победителем начнет по гостинице разгуливать? Очень не хочется раньше времени тебя в холодную воду кунать, замерзнуть можешь, да приходится».

Гуров знал, что при воссоздании событий преступления сильнее всего срабатывает какая-нибудь деталь, мелочь. Так Лебедева доконали розовые махровые гвоздики, да еще Гуров упомянул, что гвоздик было девять. Можно сказать, что семь или одиннадцать, неважно, главное, указать точное число.

– Вот работенка. – Гуров встал, потянулся, выпрямляя затекшую спину, подошел к кровати, заглянул под нее, затем открыл шкаф. Кеды стояли за шкафом, в углу. Гуров поднял их, внимательно оглядел. – Вымыл, – он бросил кеды к ногам Кружнева. – Ты так сердился на мою глупость, что ночью чуть было мне голову не проломил.

– Что? – Кружнев вскочил.

– Только без рук! – Гуров открыл дверь. – Ночью не проломил, днем оставь мою голову в покое.

– Беззаконие! Произвол! – Кружнев упал на стул. Как все глупые люди, он впадал из одной крайности в другую. Только что он глумился и поучал, сейчас, безвольно опустив плечи, плакал.

– Да видел я тебя, Кружнев, и узнал. – Гуров понял, что опасность миновала, и дверь закрыл. – А вот Таня тебя не видела. Если бы мы творили беззаконие, то сговорились бы, дали на тебя прямые показания, и сидел бы ты сейчас не здесь, а в изоляторе. А так я заявляю, что ты на меня напал, а ты отвечаешь, что мирно спал, очная ставка один на один, и ничего не доказывается. Потому я и молчу.

– Не мог ты меня видеть, не мог! Врешь! – бормотал Кружнев.

– Конечно, – согласился Гуров. – Ты нападал сзади, а я упал лицом вниз. Ты через меня перепрыгнул. Так?

Кружнев смотрел настороженно, понимая, что соглашаться нельзя, равносильно признанию. Гуров рассмеялся.

– Да не бойся ты, – Гуров по-простецки подмигнул. – Сейчас признаешься, у следователя отопрешься, какая разница? Ты, когда через меня перепрыгнул, то оскользнулся. Звезды яркие твою повернувшуюся морду и осветили.

Гуров точно знал, Кружнев не может вспомнить, как именно он поскользнулся и в какую сторону было повернуто его лицо.

– Ну, что? Жалеешь, что промазал? Дурак. Радоваться должен! И утром, у гостиницы, пошутил неудачно. Стоишь передо мной, а указываешь на шишку за моим ухом. Тебя, Кружнев, злость погубила.