Эшелон

Так уж получилось, что в то холодное утро 13 января 1953 года я сидел в помещении Астросовета на Большой Грузинской улице вместе с нынешним знаменитым академиком В. Л. Гинзбургом, занимаясь «утряской» программы предстоящей Всесоюзной конференции по радиоастрономии. Работа явно не клеилась. Мы оба, конечно, уже успели прочитать ошеломившую нас редакционную статью «Правды» о «врачах-отравителях». Однако, подавленные, ни словом о прочитанном не обмолвились. Свинцовое молчание было невыносимо. Помню, что в крохотной комнатенке, в которой мы сидели, было очень сыро и промозгло, что еще больше подчеркивало мрачную безысходность обстановки. Работа совершенно не двигалась — мы тупо водили карандашами каждый по своему листу бумаги. «Ничего мы тут не высидим, — сказал В. Л.,  — пошли лучше в зоопарк».

Идея пойти в расположенный рядом зоопарк была, конечно, совершенно фантастической. В это время — после школьных и перед студенческими каникулами зоопарк посещался редко. К тому же стоял трескучий мороз. Долго, в абсолютном молчании, мы бродили по заснеженной пустынной территории звериного сада. Наконец, продрогшие и насквозь промерзшие, решили отогреться в закрытом помещении слоновника. И действительно, там была влажная жара. Внутри огромного загона стояла слоновья семья — папа, мама и очень лопоухий ихний отпрыск. Слоны, не обращая на нас никакого внимания, мерно и ритмично хрупали сено. Мы долго смотрели на эту идиллию. И тут наше затянувшееся молчание нарушил В. Л. Как бы про себя он сказал: «Хорошо слону — с ним жена рядом…» Конечно, он все это время думал о своей Нине. Увы, у будущего академика были все основания завидовать слону. Его жена не могла жить с ним под одной крышей. Она имела «минус», будучи административно высланной в какую-то слободу под Горьким. Повод для ссылки был совершенно пустяковый — какая-то студенческая болтовня. А работала Нина Ермакова в том самом городе, который ныне столь знаменит другим ссыльным поселенцем. Молодой, блестящий доктор наук В. Л. Гинзбург познакомился с Ниной случайно на своем семинаре, куда она непонятно почему забрела. Он ее полюбил, полюбил по-настоящему. Был В. Л. женат на своей однокурснице, имел маленькую дочку, которую нежно любил, к тому же член партии. Ему пришлось проявить очень редкое в наше время и в нашей стране мужество, чтобы честно и открыто получить развод и жениться на ссыльной, не имеющей прав женщине. Он прошел через все — «законная» жена развода не давала. Страшно даже подумать про эти парткомы — месткомы, где его вымазывали в грязи.

Казалось бы, неодолимые преграды он преодолел и был, конечно, счастлив. Вспоминаю, как мы с ним ехали в далекую Бразилию (см. «Пассажиры и корабль»). Всю дорогу он ныл, думая только о своей Нине, с которой оказался в первой разлуке. Тщетно я пытался вывести его из этого, увы, для меня недоступного состояния, обращая внимание на неслыханные красоты тропиков. Так он ничего там и не увидел.

А в каком ужасном состоянии он был в Москве, когда до него дошла весть, что старенький, безмерно перегруженный пароход, на котором Нина, вместе с другими работягами пересекала ежедневно Волгу, в середине великой реки перевернулся — а это было в ноябре, по Волге шла шуга. Три страшных дня он считал ее погибшей — как он пережил это, я не знаю. Погибло несколько сот человек. Спаслись считанные единицы — в числе их была Нина, переплывшая в самом широком месте ледяную Волгу — она была превосходной спортсменкой! Ее тогда приютили и отогрели незнакомые люди. Нельзя даже представить, что испытал В. Л., увидев ее как бы воскресшей. И вот теперь, в наступающие тяжелые времена, он, конечно, хотел быть рядом с ней. Больше мы тогда, в зимнем зоопарке, ни о чем не говорили и пошли по домам.

Потянулись скверные дни. Положение ухудшалось с каждой неделей. Помню, я ехал в ночной электричке в Лосинку, где в убогой комнатушке ютилась моя бедная мама. Сидевшие напротив подростки гнусно меня обзывали всякими мерзкими прозвищами («жид» — самое невинное). Смотрели на эту сцену многочисленные пассажиры, для которых вагонное зрелище было забавой. Некоторые из них присоединили свой голос к лаю этих собак. А мальчишки были самые обыкновенные ремесленники — и это казалось особенно страшным — смотреть, как они внезапно превратились в стаю злобных волчат. Помню, как где-то внутри у меня зрело и расширялось чувство отвратительного, постыдного страха — древнего еврейского страха перед погромом. Этот случай был далеко не единственный. Хорошо организованная и направляемая сверху «волна народного гнева» росла и набирала силу по экспоненциальному закону.