Эшелон

Симеизская обсерватория была настоящим оазисом, где ключом била жизнь. Старожилы обсерватории неодобрительно поглядывали на молодых московских «гастролеров», в том числе и на меня. Их шокировали наши веселые песни и великая жажда морских купаний. «Московская астрономическая шпана!» — ворчал старик Альбицкий. Впрочем, был он тогда гораздо моложе, чем я сейчас, когда пишу эти строки (1981). Каждый день в обеденный перерыв я стремглав бежал вниз, к морю, и, едва окунувшись, взвивался вверх. Все же я не мог 360 метров высоты преодолеть быстрее, чем за 40 минут. Весь «в мыле» я одолевал последний подъем перед самым зданием обсерватории, все-таки минут на 10 опаздывая, и только старый, засиженный мухами лозунг, висевший на лестничной клетке обсерваторского здания, неизменно веселил меня. Лозунг гласил: «В науке нет проторенной дороги, и только тот, кто, не боясь усталости, карабкается по ее каменистым тропинкам, достигает сияющих вершин» (К. Маркс — цитирую по памяти, но полагаю, что если ошибся, то немного). Никакого контроля посещаемости в современном смысле этого слова на обсерватории не было. Но был Шайн, который после обеденного перерыва пунктуально шел в свой крохотный кабинетик на втором этаже. И этого было достаточно для поддержания трудовой дисциплины на высочайшем уровне.

Один-два раза за сезон (я обычно приезжал на обсерваторию в начале июня, а уезжал в конце сентября) он приглашал меня к себе на квартиру. Она казалась мне фантастически роскошной — в Москве с семьей я ютился в бараке. Дома у Шайнов царила Пелагея Федоровна — крупная, улыбчивая, необыкновенно «домашняя» жена Григория Абрамовича, сама первоклассный астроном-наблюдатель. Кормили очень вкусно, обстановка была на редкость уютная и интеллигентная. Обычно радиола играла классическую музыку. Больше всего Григорий Абрамович любил «Реквием» Верди. О науке говорили мало — Григорий Абрамович вообще был немногословен.

Я прожил в Симеизе четыре сезона. Похоже, это был лучший кусок моей жизни. Там я понял подлинный дух астрономической науки. У меня не было учителей, но единственный астроном, оказавший на меня влияние — не столько поучениями, сколько личным примером, был Шайн. Иногда мы подолгу беседовали, обычно на скамейке под старым каштаном у здания обсерватории. Эти беседы всегда были для меня праздником. Как никто (кроме, может быть, Соломона Борисовича Пикельнера, работавшего в эти годы в Симеизской обсерватории) он обладал ощущением неразрывной связи астрономических наблюдений и теории.

В конце 1952 года я ушел (с «подачи» Андрея Борисовича Северного) из Крымской обсерватории. После этого я мог видеться с Григорием Абрамовичем только во время его нечастых визитов в Москву. Последний год своей жизни он, по причине тяжелой болезни Пелагеи Федоровны, уже большую часть времени проводил в Москве. Очень отчетливо я помню удивительный разговор с ним в гостинице «Москва» в конце декабря 1955 года, Столица торжественно отмечала 50-летие Пресненского восстания. Г. А. тихо сказал: «Неужели прошло полвека? А я как сейчас помню Одессу 1905 года, прибытие «Потемкина» на рейд, паломничество к мертвому Вакулинчуку…» После короткой паузы он вдруг вспомнил эпизод своего раннего детства. «… На нашей улице жил турецкий консул. Такой роскошный мужчина с нафабренными усами… Каждое утро он выходил из дома и, прежде чем сесть в ожидавшую его пролетку, всегда дарил пятачок одному из стоявших вблизи мальчишек, которые уже заранее ожидали консульского выхода. И как-то мне пришла в голову простая мысль: а если встать очень рано и занять место под дверью консульского дома раньше всех — он подарит мне пятачок? Я так и сделал. Консул в положенный час вышел, погладил меня по голове и дал монетку, — опять Г. А. сделал паузу, после которой продолжил. — И вот сейчас, если соответствующие органы, допрашивая меня, спросят, имел ли я связь с дипломатическими представителями зарубежных стран, я как честный человек отвечу: имел. Получал ли от них мзду? Получал», — Г. А. как-то незаметно, грустно улыбнулся…

Последние годы своей жизни, будто предчувствуя близкий конец, он мучительно искал пристойной возможности освободиться от больших денег, которые у него скопились. Шайны жили очень скромно и почти ничего на себя не тратили. А между тем так получилось, что на них сыпались деньги. Сталинская премия первой степени, оклад директора академической обсерватории плюс почти столько же за «академические погоны». Накопилось свыше миллиона старых рублей! Родных детей не было — была только приемная дочь Инна, племянница Пелагеи Федоровны и двоюродная сестра Веры Федоровны Амбарцумян — жены Виктора Амазасповича.