Эшелон на Самарканд

– Шиш тебе, дед! – Деев сложил раненую ладонь в твердый кукиш и выставил на Буга; и другую руку, с зажатым револьвером, тоже выставил. – В этот раз помешаешь – пеняй на себя. И убери инструменты свои, от них в голове звон. – И тебе – шиш! – повел кукишем, направляя его то вправо, то влево, в самую густоту ночных теней по углам лазарета. – Никого тебе больше не отдам! Лучше сама выходи. Все одно найду.

На нарах у Джульетки Бланманже – нет ее. И под нарами тоже. И под одеялом у Леши Три Тифа. И под лавкой у Нонки Бовари. Дети лежат, еле дышат, синевой аж светятся. А смерти рядом – нет.

– Не тереби больных, внучек, им и без тебя худо!

У Голодного Гувера – нет. У Ченгиза Мамо – нет. У Овечьего Ореха – тоже.

– Не приближайся, дед! Знаю все твои фокусы – цапнешь сзади, как медведь, и оружие отнимешь. А мне сегодня дело сделать надо – найти ее.

У Пинкертонца – нет. У Козетты – нет…

– Ему нужен свежий воздух. Откройте дверь, сестра!

– Стоять на месте, сестра! Дверь не открывать. Я сам открою, сам! Не то сбежит.

Дверь. Площадка. Хлоп! Снова дверь. Хлоп!

И вот он уже в соседнем вагоне.

А инструменты медицинские всё звенят колоколами, то в одном ухе, то в другом – так и не выкинул их дед, ослушник. И руки дрожат, едва револьвер не роняют.

Где же ты прячешься, трусливая? Выходи!

Кто это визжит? Уж не ты ли? Нет, всего лишь дуры сестры.

Кто это убегает, весь в белом? Нет, опять не ты, кто-то из детей.

Что это за грохот? Да это же я сам только что выстрелил – в потолок.

– Где ты, сука?!

– Я здесь, – голос рядом.

И вот уже стоит она – высокая, прямая. Близко. Смотрит.

Деев приближает лицо, но столь ярок лунный свет – или густ пороховой дым? – что не разглядеть ничего – как ваты в глаза напихали.

– Пойдем за мной, – говорит она.

Он втыкает револьвер ей в грудь – ствол упирается во что-то упругое, сильное, вполне телесное.

– Не теперь. – Она кладет прохладные пальцы на его сжимающий оружие кулак и властно тянет вниз.

Деев подчиняется: теперь-то уж ей никуда не деться, пусть покомандует чуток. Она берет его за кисть – как берут капризного ребенка, чтобы вывести из комнаты, – и ведет за собой. Они шагают вдвоем – через вагоны, через площадки, через вагоны, через площадки – и скоро оказываются в какой-то очень знакомой комнате. Большое зеркало ползет вбок, отгораживая пространство и наполняя его лунным светом. Щелкает замок.

– Теперь. – Он снова втыкает в нее револьвер.

– Посмотрите на меня, Деев, – говорит она. – Вы меня узнаёте?

Знакомая женщина стоит перед ним – в накинутом поверх исподнего бушлате. Всклокоченные волосы кудрявятся над макушкой. Одна щека смята со сна.

Он кивает: узнаю. Узнаю тебя, Белая. Да и всё узнаю: и купе наше штабное, и диван в нелепых цветах, и гармошку. Узнаю всё.

Снаружи легонько стучат.

– Как вы, комиссар? – спрашивает фельдшерский голос.

– Полный порядок, – отвечает Белая громко, не открывая купе. – Всем идти спать.

Не сразу, но через минуту шаркают шаги – удаляются по коридору. Голосов не слышно, видно, люди расходятся молча, обмениваясь одними только взглядами.

Стыд накатывает резко – как и боль от заноз в ладони, как и боль в подвернутой ступне. Стыд и боль – одинаковой силы.

Эх, если бы только рядом была Фатима! Тогда бы – упасть на колени, обхватить руками мягкое женское тело и утопить в нем пылающее лицо, утопить этот несносный стыд – подышать судорожно, поскулить от смущения или даже всплакнуть. А сейчас?

Деев кладет револьвер на стол – металл звякает о лаковую поверхность. Затем садится на край дивана и, глядя в пол, зубами выдирает из ладони занозы – в ранках набухают красные капли. А пальцы-то по-прежнему дрожат, будь они неладны!

– Давайте-ка лучше я. – Белая присаживается рядом, берет его подрагивающую руку и так же, зубами, вынимает из-под кожи впившиеся щепки.

Проступающую кровь – слизывает. А поверх – целует долго. И еще, еще.

Нельзя, невозможно – и так уже стыдно, аж загривок пылает!

Не стыдно. Можно.

Позже, после – когда схлынет стыд!

Нет, сейчас, непременно.

Не хочу и не стану!

Станешь. Будешь. Теперь.

Она приникает к нему властно, и он подчиняется – опять, в десятый и сотый раз…

– Из жалости ты со мной? – спросил Деев много позже, когда они устало лежали рядом, едва умещаясь на диване.

Руку саднило едва заметно, а подвернутая нога и вовсе перестала ныть – боль ушла. И стыд ушел – удивительным образом. В груди было легко. И в голове – легко.

– По расчету. – Белая поднялась и пятерней начала энергично расчесывать сбившиеся кудри. – Мне нужно, чтобы вы до Туркестана эшелон довели. Чем могу, тем и помогаю.

Уж лучше б молчала!

– Не совестно признаваться-то? – Деев хотел обидеться, но обида никак не закипала – на сердце было спокойно и чисто, как телу после жаркой бани.

– Совестно детей посреди ночи будить и револьвером пугать. – Стала перебирать разбросанное по полу исподнее в поисках своего. – И голову на середине маршрута терять совестно.

Нет, не брали нынче Деева ехидные слова – обретенную в душе умиротворенность поколебать не могла даже язва-комиссар.

– Я не потерял. Наоборот, сейчас только все и понял по-настоящему.