Эшелон на Самарканд

И кто-то еще подошел к ним – тихий, легконогий – и тоже опустился рядом. Сквозь полуприкрытые ресницы Деев разглядел женскую голову и две длинные косы по плечам: Фатима.

– А ведь дошли до Арала, – сказал ей Деев то, что вряд ли решился бы сказать кому-то другому. – Порой уже и не верилось, что дойдем. А дошли.

– Здесь водятся розовые фламинго, – ответила странно, как всегда; лица ее Деев не видел, но по голосу понял: улыбалась. – Цвета утренней зари. Можете себе такое представить?

Деев не знал, рыбы это, или звери, или насекомые. И представить себе животных цвета зари не умел. Умел сейчас только лежать, разметавшись по горячему песку – слушая дыхание Загрейки с одной стороны и голос Фатимы с другой. Она что-то еще говорила, кажется, но Деева неудержимо тянуло в сон, и оттого весь мир словно задернулся пеленой, звуки стали едва различимы.

Шуршали по ветру прибрежные травы. Где-то далеко кричали сестры, напрасно вызывая из воды продрогших купальщиков. А еще дальше, в “гирлянде”, звенели котлы – Мемеля варил кавардак из соленой рыбы.

Сама “гирлянда” стояла на рельсах, ожидая помывки. Рельсы тянулись вдоль кромки моря серебряными нитями. Впереди, через версты и версты, нити эти удалялись от морской синевы и устремлялись в оранжевые кызылкумские пески. Это была уже территория Туркестанской Советской Республики. Иными словами – Туркестан.

VI. И снова пять сотен

Казалинск – Арысь

Пустыня тянулась как океан. Дни и дни тянулся по ней эшелон – тягучие, невозможно длинные дни. И утром, и в полдень, и ввечеру висел перед глазами далекий горизонт, разделяющий небо и землю. По небу перемещалось солнце. По земле перемещались тени. А больше в пустыне ничего не было.

Бесконечное однообразие этой земли, еще не ставшей песками, но готовой вот-вот стать, утомляло до одури: бурый ландшафт одинаков – и вчера, и сегодня, и, верно, на долгое время вперед. Да, были здесь травы: местами почва была прошита ими, как проволокой (а где не была – трескалась и цвела солью). Были деревья: метелки тамариска и саксаульные загогулины. Были даже звери: во время стоянок мальчишки ловили и ели ящериц; по торчащим из земли корягам порой мелькали быстрые тени – сойки и воробьи; появлялись орлы – смотрели с вышины, как упрямо ползет по рельсам “гирлянда”, и улетали, разочарованные. Но и травы эти, и деревья, и звери – все мелкое, едва различимое на широком полотне пейзажа, словно карандашом набросали небрежно.

Везде – пыль, пыль, бесконечная темная пыль: в глазах, в волосах, на зубах, в складках тела и между пальцами ног, на поверхности стола и на лицах лежачих в лазарете. Иногда уже и не пыль, а песок – хорошо, если только в обуви, а порой засыплет рельсы, и ползай потом, сгребай самодельными метлами и ладонями, расчищая дорогу для паровоза. Так часто и двигались по путям: люди на карачках впереди, механическая махина позади – аршин за аршином, шпала за шпалой, горсть за горстью.

Шевеления жизни было так мало в огромности этого пустого мира, что нарушающая его неподвижность “гирлянда” с обитателями казалось посягает на вечное.

И красок было мало: палитра пейзажа определялась положением светил и облачностью. На рассвете черная с ночи земля голубела и отдавала розовым, днем рыжела на ярком солнце, к закату наливалась синевой – но всегда оставалась землей, коричневой и пыльной землей. Деев мечтал бы увидеть лес: зубчатые верхи крон, волнение зелени. Или реку: ее изгибы, блеск волны. Деревеньку с крашеными наличниками, стадо коров, рябиновый куст!.. А видел бурую пустоту, иногда чуть вздыбленную холмом или прогнутую в низину, монотонную и неизменно плавную.

Он с детства чувствовал расстояния – определял точно, словно линейкой измерял, – и всегда знал, сколько верст пройдено или осталось до конца маршрута. Но в пустыне внутренний прибор засбоил: глаза тщетно шарили по сторонам, ища и не находя ориентиры, черепашья скорость сбивала с толку. Эшелон вроде бы и полз вперед, но одновременно и вяз в пространстве, не умея его преодолеть. И люди вязли в этом нескончаемом перегоне.

Спасение – полустанки. Да, часто заброшенные. Да, меж собой неразличимые: пара мазанок, то серых, то беленых, напорная башня из темного кирпича и непременно с синей дверцей. Но на каждом – название русскими буквами. И на каждом – новое. А значит, пробирается “гирлянда” вперед – продирается по пустыне, цепляясь за эти названия, как утопающий в болоте за кочки. Чумыш, Камышлы-Баш, Каракуус – будто песок шуршит о коряги. Бай-Хожа, Тюра-Там, Хорхут – змея гремучая бьет хвостом. Бик-Баули, Джусалы, Чиили – скрипит цикада.

Какое же все чужое.