Эшелон на Самарканд

Если случилась неудача, Деев опять бы сказал прямо и просто: неудача вышла. Ну, или не свезло. А дети? У них бы ахма накапала. Безладица дунула. Бибика с салом приключилась, пех или умглик. Зрятина вышла, косяк или зола. Комоха пришла. Ништа взяла, или кайга, или

ойго. Борода выросла. Они бы влюхались или запропали. Их бы заколодило или зарезало…

Зачем сто слов, если можно обойтись одним? Зачем крутить, завязывая в узлы простую речь и выплетая словесами узоры?

А уж выплетать ребята умели! Привычные к вольной жизни, дети и с языком обходились вполне вольно – нещадно коверкали грамматику, оборачивали предложения в диковинные конструкции. Угроза, к примеру, могла звучать так: уж я-то его научу уму насчет картошки дров поджарить! А могла так: бутыскну валявку заменьше количества на ляд с маганей!

Больше того, дети изобретали слова, складывая воедино уже известные или придумывая совершенно новые. Здесь Деев и вовсе терялся. Ну стоит себе кубовая, на каждой станции похожая: домулька с окошком и парой торчащих из стены кранов, откуда льется для желающих в чайники и ведра дымящийся кипяток. И слово уже давно есть – кубовая, – и все его знают, все пользуют. Зачем же спорить битый час, до тумаков и крика, приискивая новое название? Выбирая между четырьмя вариантами – шпа́риха, горячи́лка, крану́ха и кипято́чина, – дети остановились на последнем. А скоро Деев и сам себя поймал, что называет кубовую именно этим придуманным словечком, уж больно меткое. Заразился от пассажиров.

Рубахи, в которые были одеты, ребята называли вовсе не рубахами, а белюша́ми и кулемя́ками. А кружки оловянные для еды – буздыря́лками. Социальных сестер – сестёрками. Вагоны –

лаго́нами. Для полевой кухни, объекта самых нежных и страстных ребяческих чувств, было изобретено много названий: мечта́нка, ку́ха и даже ва́ркало-у́ркало.

Правда, иногда дети упрощали и обрезали слова: вместо “здрасьте!” было в обиходе короткое “здра!”, вместо “брешешь?” – “бре?”, но случались подобные упрощения редко.

Единственная тема, где не дозволено было упражняться в словотворчестве, – еда. Уж здесь-то вольностей не позволяли! А знали о пище – простой и сложной, городской и деревенской, столовской и ресторанной – побольше не только Деева, но и всех взрослых в эшелоне вместе взятых. Про всё знали: про то, что уха ершовая или судаковая подается с расстегаями, а царская – с водкой. Как правильно произносить “консоме” и “гляссе”. Что борщок лучше всего идет под острые дьябли, а тюрбо – под шампиньоны. Что от американской кукурузы случаются поносы почище гороховых. Что если грызть жженые кости, то по чуть-чуть и не спеша, а стебли борщевика можно помногу, но без кожуры. Что если пулярду заказывать, то непременно ростовскую, а форель – так только гатчинскую, под соусом о-блё… Деев и слов-то таких не слыхивал! А дети – и слыхивали, и сами рассказывали. Пробовали вряд ли, но доложить могли в подробностях. Как отличить икру камчатского лосося от икры норвежского. Как выварить с углём протухлую слегка ворону, чтобы не воняла. И что есть пудинг Нессельроде и в чем его разница от парфе и буше.

Некоторые даже клички себе придумывали по любимым блюдам и напиткам: Глеба Дай Хлеба, Драник с изюмом, Абрау Дюрсо, Зинка Портвейн, Грильяж Гнилые Зубы.

Так часто хвастали съеденными недавно лакомствами, да не из ботвы-муравы, а мясными и хлебными, что Деев не сомневался: врут. Потом прояснилось: нет, не врут – всего лишь называют “сытными” словами суррогатную пищу. Киселиком – рыбную требуху. Изюмом

– чешую. Козлятками – рыбьи скелеты. Поросятками – жаренных на костре сусликов. Сухарями – ракушки. Пирогами – ботву. Обозначающее еду слово было священно и не могло быть изменено, а вот обозначаемый предмет – вполне. Этих-то козлят-поросят вприкуску с пирогами дети лопали сполна, еще и оставалось…

Не располагая имуществом и даже одеждой-обувью, не имея родителей и дома, а зачастую и детских воспоминаний, дети владели единственно – языком. Он был их богатством, их родиной и памятью. Они его творили. Складывали в него все, что находили по пути. В редких словечках сохраняли воспоминания о встречах с пришлыми из других краев. Не пускали на его территорию взрослых.

Язык нельзя было потерять в скитаниях. Его не могли отобрать горлохваты постарше или свистнуть ночные воры. Язык не снашивался, как башмаки, и не вшивел, как исподнее, а с каждым днем становился только богаче и ярче. Поддавался и подчинялся хозяину. А главное – не предавал, всегда оставаясь рядом.

* * *