Эшелон на Самарканд

И Дееву казалось: в одинаковом исподнем — кому доходило до колен, а кому чуть не до пят — пацанята и правда похожи на разновозрастных братьев. Просторные рубахи скрывали мальчишечьи тела, кривизну ног, их костлявость или болезненную опухлость, синяки и шрамы, отметины болезней. А торчащие из воротов шеи у всех были — тощи. Сидящие на этих шеях головы — у всех бриты наголо.

— Третье правило, самое короткое. Правило сестры: кто обидит сестру — хоть мизинцем, хоть словечком, — вылетит вон.

Ребячьи взоры обращались на социальных сестер, которые, как и дети, изумленно внимали комиссару. Смущенные всеобщим вниманием, те суровели и вздергивали подбородки. А Белая не торопилась продолжать — выжидала, пока ребятня наглядится на женщин и обдумает хорошенько все сказанное.

Каждый вагон опекали две сестры, и только в штабном, с малолетками, хозяйничала одна Фатима. Пары подобрались забавные: библиотекарша и крестьянка, портниха и попадья. Распределялись не на авось, а с умом: чтобы было у напарниц хотя бы два языка на двоих — русский с татарским, русский с башкирским, чувашским. Теперь же Деев смотрел на сестер и хмурился от сомнений: им бы между собой договориться суметь, не то что с детьми…

— Следующее правило — правило начальника эшелона…

Пять раз слышал Деев за сегодня эту фразу — во всех пассажирских вагонах, — и каждый раз в этот самый миг у него пересыхало горло: сотня детских взглядов одновременно вонзалась в него — с волнением и немым вопросом. К счастью, говорить не требовалось: вещал нынче только один человек — Белая.

— …А правило такое: все приказы взрослых исполняются — тотчас и без болтовни. Скажет фельдшер пить микстуру — разеваете клювы и глотаете лекарство. Скажет сестра мыть отхожее место — хватаете тряпку и бежите драить говенную дырку. Скажет Деев ходить на карачках и лаять по-собачьи — встаете раком и начинаете тявкать. В ту же секунду! Только так.

Обращенные на Деева взоры ребят наполнялись укором, словно нелепое приказание уже было отдано. Тот же стоял истуканом, набычившись и закаменев скулами, едва в силах дождаться следующего пункта.

— А теперь главное правило, последнее. — Здесь комиссар умолкала надолго и переводила пристальный взгляд с одной мордахи на другую, выискивая самые дерзкие глаза и возводя растущее напряжение в наивысшую степень. — Правило комиссара Белой: чем меньше в эшелоне народу, тем легче. У нас мало еды, мало угля, почти нет лекарств и одежды. И потому никого здесь не держу. Больше того, я очень хочу и жду, чтобы вы нарушали правила. Жду с нетерпением. — Найдя самые нахальные глазищи, она вперялась в них и более не отводила взор. — Нарушьте правило, хотя бы одно, — и я ссажу вас. Не пристрою в приемник по пути и не передам Деткомиссии, а просто ссажу на первой же станции — голыми, без еды. Выданная в начале пути рубаха останется в эшелоне. Паек ваш не пропадет, остальным больше достанется. — Комиссар вновь оглядывала всех, словно собирая взгляды воедино, и обрывала речь. — Это всё.

И без промедления шагала дальше, в следующий вагон. Вслед неслись вопросы, но было их немного — ошарашенные пассажиры приходили в себя. Отвечала на ходу, едва поворачивая голову:

— Нет, бани в поезде не имеется. В море будем купаться, в Аральском, когда доберемся…

— Да, воды у нас вдосталь, пить можно от пуза…

— Нет, кашевару помощь не нужна. Кого застану в кухонном отсеке — посажу на голод…

Пока обходили пассажирские вагоны, поспел обед — и Мемеля засновал по составу, разнося ведра с дымящейся кашей. Каждому вагону — по два полных ведра да несколько грохочущих связок с оловянными кружками вместо тарелок.

Это было кстати: Деев с облегчением подумал, что на обход лазарета можно отправиться позже, чтобы не мешать пассажирам трапезничать. Предстоящую встречу с Бугом и неминуемо тяжелый разговор хотелось оттянуть — чем дальше от Казани, тем лучше.

Вид пшена и его весьма аппетитный запах (сумел-таки поваренок дельно заварить!) привел детей в состояние веселого буйства: улюлюкали, скакали по лавкам, отвешивали друг другу затрещины — но скоро безо всяких указаний выстроились в очередь и к месту раздачи подходили важные, строго по одному. Еду принимали из рук сестер с благоговением: сложенными в несколько раз подолами рубах обертывали горячие нестерпимо кружки, обнимали ладонями, прижимали к животам — и расползались по лавкам. Сидели там, скрестив по-турецки голые ноги и едва не сложившись пополам — словно укутывали всем телом свою кружку: сначала грелись о нее, обжигаясь и улыбаясь при этом, затем — по щепотке — отправляли пищу в рот.

Ешьте, думал Деев, ешьте досыта. Больше каши не будет. Похлебка будет, затируха будет и баланда из ботвы с крупою, а такой вот рассыпчатой каши, такого вот расточительства — нет…

Налюбоваться картиной не успел — из девчачьего вагона прибежала сестра, запыхавшаяся, с широкими от растерянности глазами:

— Товарищи, у нас бунт!

* * *