Эшелон на Самарканд

— Мне сейчас нужно! Их же кормить восемь раз в сутки, а лучше чаще. Нет молока с яйцами — выдай, что имеешь, из спецпайка.

Молчит Деев и даже не кивает уже. Не признаваться же, что никакого спецпайка нет и в помине, а на кухонном складе в достатке лишь отруби да подсолнечный жмых. Про парафин с мылом — и говорить нечего.

— У тебя что, и мяса нет? — не верит фельдшер. — И муки, и сметаны? Нет рыбы? Нет какао или шоколада? Сахара, на худой конец? Никакого спецпитания — нет?

Это когда ж ты последний раз видывал шоколад со сметаной?! — хотелось Дееву закричать. Обычные люди уже и слов таких не помнят, не то что вкуса! Что ли, ты прямиком с луны в эшелон свалился?! Но не закричал, сдержал себя.

— Как же ты их взял, внучек? — Буг смотрел на Деева, будто впервые видел. — На что надеялся? Чем кормить собирался — духом святым?

— Давай мы им пока пшена нажуем, — предложил Деев.

— Что ж ты за дурак такой? Ты же их всех, считай, уже убил. Сам убил.

Надо было, значит, в приемнике их оставить умирать?! Где рубль в неделю на ребенка?! Где сплошное спецпитание — пыль мельничная да овсяная шелуха?!

— В деревнях так сосунков кормят, — настаивал Деев. — Мелко-мелко зубами перетрем и сплюнем в рот каждому.

— Могильщика из меня решил сделать? — Буг расстегнул пуговицы белого халата, а пальцы-то не слушаются, еле справляются. — Не выйдет. Я лечить привык, а не хоронить. Я схожу — на следующей же станции.

— Нет, — покачал головой Деев. — Не сходишь. Потому что я тебе все добуду. Шоколад не обещаю, а масло и яйца — наверное.

— Еще и хвастун! — справившись наконец с пуговицами, Буг вытащил из-под операционного стола свой чемодан и начал складывать туда халат; складывал аккуратно, но белые рукава никак не желали умещаться в фанерные недра — выпрастывались упрямо, не давая закрыть чемоданную застежку.

И тут раздается сдавленный смешок: хихикает мальчуган, что все это время бездумно пялился в потолок; и теперь продолжает пялиться, не меняя выражения лица и даже не разжимая губ, а откуда-то из утробы его несутся еле слышные звуки. Смеется не над взрослыми, а чему-то своему, потаенному. За это Деев еще утром дал ему прозвище Тараканий Смех. Разговаривать мальчик уже разучился, а смеяться — еще нет.

— Если добуду — останешься в эшелоне?

— Не останусь.

— И пойдешь под трибунал! Задание по спасению голодающих детей приказываю считать боевым. Бегство из эшелона приравниваю к дезертирству.

— Я, внучек, с военной службы на пенсию ушел, когда ты еще не родился. И приказам вот уже четверть века не подчиняюсь.

— Ну и черт с тобой! — обиделся Деев. — Можешь на ходу спрыгнуть, если неймется. Иди поищи себе эшелон побогаче! Где какао в серебряных чашках подают и сахар золотыми ложками размешивают. Условия он мне будет ставить, империалист… Сам детей накормлю! — уже не говорил, а кричал во весь голос, невзирая на преклонный возраст собеседника и белые седины. — И сам довезу! Все у меня доедут до Самарканда, все до единого!

Взял отставленное ведро с кашей, зачерпнул полкружки и принялся кормить детей.

Задумал было перетертое пшено сплевывать в кружку и выпаивать этой жижей больных, но дело не пошло — они будто уже и пить разучились: не успевали вовремя разжать челюсти или, наоборот, сомкнуть; кружка звенела о зубы, месиво текло по лицам, не попадая в глотки.

Решил по-другому кормить — как младенцев.

Начал с Пчелки. Подолгу жевал вареную крупу, катая мучнистую массу языком по нёбу; затем брал бережно в руки костлявое Пчелкино личико и наклонялся к нему. Губами раскрывал запекшийся девчачий рот — медленно, затаивая свое дыхание и ощущая на щеках чужое, — языком раздвигал Пчелкины зубы и ждал, пока вязкая кашица перетечет из него в ребенка. Прохладные чужие губы сжимались еле заметно — девочка глотала. Хорошо, думал Деев. Отрывался от детского рта и жевал новую порцию, вновь припадал к Пчелкиным губам. Хорошо.

Думал о том, что ни разу еще не целовал в губы — ни девку, ни женщину. А теперь выходит — целовал. И Пчелка, выходит, теперь тоже — целованная. Хорошо. Еще думал о том, что раздобыть в пути молока для младенца — задача хитрая, а уж масла и яиц — почти невозможная. Но где-то, в этом большом и недобром мире, должны же быть и молоко, и масло, и яйца — хотя бы пара фунтов, пара десятков. Не может быть, чтобы не было. Хорошо. Еще думал, что если хватит у Буга ума, то сойдет он не на ближайшей станции, где притормозят они для заправки водой и песком, а дождется большого транспортного узла — оттуда уехать проще. Это значит, еще чуток побудет фельдшер с детьми и, может, проснется в нем совесть…

Затем кормил Циркачку и Долгоносика.

Стучали колеса. Хихикал тихо о чем-то своем Тараканий Смех. Изредка вскрикивал Сеня-чувашин, то просыпаясь, а то снова впадая в забытье. Фельдшер Буг сидел на табурете, наблюдая за Деевым. Когда Циркачку стало рвать непереваренной кашей — принялся обмывать ей лицо и следить, чтобы не задохнулась.