Эшелон на Самарканд

Он раздвинул гармошку — а в комиссарском купе темнота, хоть глаз выколи. Слышно только дыхание Белой — оттуда, где диван. Замер Деев на пороге, не смея войти и не понимая, что делать дальше.

— Поговорить захотелось?

Деев кивнул. Понял запоздало — кивки в темноте не видны; но молчание его уже так затянулось, что отвечать было глупо; решил просто кашлянуть в ответ, серьезно и со значением.

— Говорите тогда, — потребовала строго.

И вовсе смешался Деев. О чем с ней было говорить, с гордячкой? О том, что провизии в кухонном отсеке хоть и стало больше после Свияжска, а все равно небогато? Что лежачие слабнут с каждым часом? Что даже Деев, с его изворотливым умом и азартностью, не умеет придумать, где добыть для больных мяса?

Струи дождя ударяли часто в металлическую крышу вагона и в стёкла — дождь нарастал.

— Ну расскажите что-нибудь про себя, в конце концов. — Белая зашевелилась, видимо, приподнимаясь на локтях.

А что ей было рассказывать? Что одолевает его маета — и разум, и тело не знают покоя уже которые сутки? И гложет что-то — большое, сильное, от чего не может он смотреть спокойно ни на Белую, ни на Фатиму, ни на кормилицу? Что не может больше спать, а только перемогается дремотой, и оттого мысли его сделались острее, а характер — дурнее?

— Ладно. — Комиссар поворохалась еще немного, видно, устраиваясь поудобнее. — Раз не знаете, о чем говорить, расскажите мне, Деев, что вы делать будете, когда коммунизм наступит?

Вот так спросила! Сразу — и о самом заветном. Можно было придумать что-то красивое и отбрехаться, соврать. Но — не захотелось мараться. Деев присел на свой диван, вдохнул поглубже и честно ответил в темноту:

— Женюсь.

— Всего-то?

— Так я не просто женюсь, — обиделся Деев. — Я — на персиянке. Привезу ее из этой самой Персии, скину паранджу — вот, скажу, будь свободна! И забудь навсегда про свое феодальное прошлое.

— Зачем же так далеко ехать? В советском Туркестане девушек в парандже — миллионы, если уж вам непременно понадобилась восточная жена.

Проем гармошки был широк, и Деев отчетливо слышал каждое слово Белой, словно находились они в одном купе, а не в соседних. И шорох ее одежды, и малейший скрип дивана различал. И даже то, что на последних словах она улыбнулась.

— Так они же и без меня уже — свободные! Зачем я им сдался? Пока мы до коммунизма доживем, они про паранджу эту средневековую и думать забудут!

— А вам, значит, непременно нужно быть героем — освободителем и спасителем? Думаете, без этого вас никто не полюбит?

Ох, язва сибирская! Он ей — душу наизнанку. А она в эту душу — желчью.

— Не любят вас женщины, а, Деев? Вы их любите, а они вас — нет.

И хотел бы возразить — пусть не вслух, а только в мыслях, — да нечем. Не было в жизни у Деева женщин. Ни матери не было, ни сестер или теток. Полюбовниц — и подавно. Когда-то были жены мастеров из паровозного депо — летом, принеся мужьям обеды, они купались в затоне, а маленький Деев прятался и наблюдал круглые их тела из-за камышовых зарослей. Потом была проститутка с Мокрой улицы в Казани, куда наведывался уже юношей, — добрая, старая и бородавчатая, она ласково звала его кочерыженькой за мелкий рост и общую неказистость. А потом была — война. Вот и все его женщины.

— Ну а ты сама? — разгорячился Деев. — Скажи, Белая, ты сама-то хоть раз — любила мужчину? По-настоящему чтобы, до боли в животе… — Хотелось забежать к ней, запалить керосинку и поднести поближе к надменному комиссарскому лицу, заглянуть в глаза. — Ну хоть немного, хоть несколько денечков — любила?

На ответ не надеялся — думал, расхохочется или насмешничать станет. И вдруг:

— Да, — говорит (спокойно и серьезно говорит, и ясно по голосу: не врет). — Много лет. Сильно.

— И что? — Деев даже растерялся от этой внезапной откровенности.

— Он меня обманул.

— Бросил тебя?

В нем поднялась внезапная волна возмущения: нельзя, невозможно было представить эдакую гордейку оставленной. Только она могла насмехаться, изводить, бросать. Жаловаться начальству, мыть полы полуголой. Только ей было дозволено — всё.

— Это был портрет. Висел в пекарне при монастыре. Приютские помогали там. И я каждый день на него смотрела. — Белая говорила коротко, подолгу умолкая в промежутках, и каждая пауза грозила обернуться молчанием; но нет, речь комиссара текла и текла в темноте — толчками, как выходит вода из подземного источника. — Мальчик с голубыми глазами и дивными золотыми волосами. Я не знала, кто это. Все детство смотрела и мечтала, что вырасту — и найду его.

Деев не умел понять, каково это — любить холст, покрытый мазками краски. Но возникшее в нем возмущение сменилось облегчением: была в этой истории какая-то правильность — не могла комиссар любить земного мужчину, а только что-то эдакое, недоступное другим.

— Нашла?

— Не успела. Его расстреляли вместе с родителями — еще до того, как я вышла из приюта. — Здесь наступила столь длинная пауза, что Деев хотел было уже спросить, что дальше, но Белая вздохнула тяжело и закончила: — Это был портрет цесаревича.

— Фью-у-у-у-у… — присвистнул огорошенно. — Так ты монархистка, что ли?