Ёсико

И все-таки отнюдь не банкет Элленберга, несмотря на всю его пышность, заставил меня задержаться в Харбине. Моя поездка сюда затянулась так надолго совсем по иной причине. Этой весной здесь планировались натурные съемки нового фильма с участием Ри. Очень необычный проект под названием «Мой соловей» снимался Маньчжурской киноассоциацией, хотя Амакасу относился к нему очень сдержанно. Предыстория картины была очень непростой, и здесь необходимо кое-что пояснить.

Ри была почти увлечена человеком, который планировал эти съемки: бывшим токийским кинокритиком по имени Н о

буо Х о

тта. Я винил себя за это досадное обстоятельство, ведь именно я в свое время их познакомил. На Ри всегда производили впечатление оторванные от жизни книжники-интеллектуалы, обладатели таланта свободно трепать языком и головы, набитой благородными идеями. Хотта был в точности из таких: худой, патлатый писака, сооружавший цветистые эссе о «народном искусстве» и «пролетарской культуре». Он был одним из тех русофилов, которые просиживали свои жизни в кафешках на Гиндзе, читая сложные романы и цитируя советские теории о том, как снимать кино. Этот тип людей, вечно бормочущих непонятные ритуальные заклинания, производил на Ри громадное впечатление, поскольку она искренне полагала, что все это полно глубочайшего смысла. В свою очередь, Хотта увлекся ею ничуть не меньше. К тому же, еще когда он отсиживал срок в японской тюрьме за распространение антинародной пропаганды, он слушал по радио песню из «Китайских ночей» в исполнении Ри, и это помогало ему преодолевать все тюремные невзгоды. Во всяком случае, именно так он увязывал факт появления Ри с опытом собственной жизни.

Вообще-то, Хотта сильно преувеличивал свои страдания. На самом деле все выглядело куда менее героично. Он был арестован Полицией мыслей. [24]

Поначалу он отказывался отречься от своих марксистских взглядов, но, просидев какое-то время в одиночной камере, образумился. Я сам никогда марксистом не был, но понимал, что нельзя доверять испорченным юнцам, которые отрекаются от своих идей из-за нескольких дней плохой кормежки и насморка. Сказать по правде, он просто раскололся. А чего еще от него ожидать? Он был очень горд, когда демонстрировал шрам на лице, как у настоящего героя Сопротивления. Разумеется, возникает вопрос: как же случилось, что такой тип стал снимать кино в лучших студиях Маньчжоу-го? Но Амакасу нравились идеалисты — даже такие, с «красным» прошлым. Была у капитана такая странность. А может, он был просто мудрее, чем казался. Принять таких мерзавцев на работу было наилучшей возможностью их контролировать. Возможно, поэтому он и предложил Хотте должность продюсера в Маньчжурской кинокомпании Синьцзина.

Хотта же каким-то невероятным образом сумел убедить Амакасу, чтобы тот поддержал производство музыкального фильма, в котором почти все говорят по-русски. Ри играла японскую девушку, удочеренную русской оперной певицей. Поэтому ей пришлось учиться говорить по-русски, петь по-русски и держаться как молодая русская женщина. Образцом для нее была Маша, ее же еврейская подруга из Мукдена. Несмотря на мои дурные предчувствия по поводу самого проекта, я был потрясен, как быстро она переняла манеры обычной русской девушки, репетируя перед зеркалом в своем номере гостиницы «Модерн»: наливать чай из самовара, приветствовать русского отчима, говорить, ходить, петь и спать так же, как делают эти чертовы русские. Это было удивительно, хотя меня от подобной метаморфозы просто тошнило. Ее способностями и упорством можно было бы восхищаться, если бы не последствия, к которым они привели.

Тору Симидзу, режиссер фильма, был еще одним ненадежным элементом с «красноватым» прошлым. Его позаимствовали у Токийской киностудии. Я же заподозрил обман, как только его увидел. И когда Амакасу попросил меня «приглядывать» за ним и за Хоттой, более ни в чем не сомневался. Дело было даже не столько в слежке за ними, сколько в том, чтобы не дать Ри попасть в беду. Она была слишком доверчива и легко подпадала под влияние хитрых мужчин, умеющих завоевывать чужое доверие.