Ёсико

После долгих убеждений Эллингер наконец уяснил: если он не заплатит денег, сына ему не видать никогда. В машине мы с ним тряслись, наверное, больше часа. Стояла ночь, и я не мог различить, куда мы ехали, — понял лишь, что от центра к окраине. Эллингера бил озноб, хотя одет он был в теплое зимнее пальто. Машину вел китаец. Переднее сиденье рядом с шофером занимал вооруженный русский, вонявший водочным перегаром и чесноком. Мы остановились у неприметного дома с остроконечной крышей, в каких обычно живут японские чиновники средней руки, с небольшим палисадником под слоем белого хрустящего снега. Еще один русский быстро впустил нас в дом. За столом сидели пять человек и слушали сентиментальные русские песни. Трое из них выглядели как русские, Двое других были японцами самого низкого пошиба — разрисованные наколками головорезы, при виде которых становится стыдно за свою страну. На столе стояло несколько пустых бутылок из-под водки. Одна была разбита, и ее острые зазубренные края торчали в нашу сторону. Макса не было. Один из японцев усердно ковырял во рту зубочисткой.

— Деньги покажи, — сказал японец с неряшливой наколкой богини Каннон на правом плече.

Я ответил, что сперва мы хотим увидеть Макса, так нам обещали.

— Ты кто? — спросил по-японски один из русских. — Адвокат этого еврея?

Другие заржали, как от хорошей шутки.

— Приведите мальчишку, — сказал второй японец, грубая скотина с татуировкой вместо бровей.

Один из русских лениво поднялся и вышел из комнаты. Эллингер еле сдерживался.

Через несколько минут открылась дверь, и появился русский, тащивший за собой на веревке какое-то существо. В свете одинокой настольной лампы все стоявшие в темноте люди выглядели как тени. Эллингер хотел броситься к сыну, но русский велел ему оставаться на месте.

Японец с наколотыми бровями взял лампу и направил свет на лицо пленника. Макс ли это, сказать было невозможно. Глаза были скрыты под месивом из разбухшей кожи, лицо походило на лоскутное одеяло из желтых и синих заплаток, а распахнутый рот напоминал громадную сквозную рану, покрытую запекшейся кровью. Он не мог держать голову, и ее придерживали за волосы. Я разглядел черные кудри и коросту на месте правого уха. Наверное, он пытался что-то сказать нам, но мы смогли услышать только душераздирающий стон. Из отверстия, что некогда было ртом, полезли кровавые пузыри.

— Боюсь, петь ему больше не придется, — сказал японец с наколкой богини милосердия на плече.

Ублюдки заржали. Один из русских кивнул на красивый стеклянный кувшин, стоявший на тумбочке. В нем плавал отвратительный лилово-красный кусок человеческой плоти.

— Он слишком много видел, — пояснил русский. — Пришлось помочь, для его же блага. А теперь давайте деньги, если хотите получить его обратно.

Я повернулся к своему другу, который в этот момент широко раскрыл рот, завыл — и выл все громче и громче, пока вой внезапно не прекратился и он не свалился без чувств. Это был последний звук, который он издал в этой жизни, бедный Эллингер. В сознание он больше не пришел, что, по-видимому, было хорошо для него, ибо Макс тоже не прожил дольше. Труп мальчика обнаружили на свалке неподалеку от реки, почти наполовину объеденный бродячими собаками. Некрологов не было. Французский консул выступил с протестом. Японская полиция осудила жестокое преступление и заявила, что все необходимые меры были приняты для спасения молодого парижского певца. А когда я в следующий раз встретился с Накамурой, тот небрежно махнул своей пухлой ручкой и изрек:

— Ничего нельзя было сделать. Вы же знаете этих русских варваров! Вечно они заходят чересчур далеко. Нам, японцам, никогда не понять их ненависти к евреям. Культурные различия, что ни говори…

От съемочной площадки меня теперь выворачивало наизнанку. Я ненавидел этот проект всем своим существом. Но я должен был выполнять свои обязанности. И потому наблюдал за всем, не особо вникая в детали. А перед глазами так и стояло кровавое месиво, когда-то бывшее Максом. Но что я тогда мог сделать? Говорил же Эллингеру: не стоит так хвастать сыном.

Финальная сцена фильма, в которой русский отчим умирает на руках падчерицы, происходит в больничной палате, в которую переоборудовали кухню гостиницы «Модерн».

— Тебе пора к своему отцу, — хрипит он. — Япония — прекрасная страна, великая страна, страна богов. Ты должна вернуться на свою землю.

Ри разражается рыданиями, кричит:

— Папа… Папа… Папа!

Симидзу, обуреваемый эмоциями, вытирает глаза рукавом пальто. Дмитрий по окончании сцены заключает девушку в объятия. А сама Ри все крутится на каблуках, как девчонка, и улыбается, гордая своей игрой.