Ёсико

Всю обратную дорогу до «Континенталя» мне хотелось плясать, а отель был сразу за углом. Я не мог поверить моему счастью: я подружился с одной из величайших кинозвезд, знаменитой по всему Дальнему Востоку! Придя в гостиницу, я позвонил Нобу. Он спал и был очень недоволен тем, что его разбудили.

— Знаешь что? — спросил я.

— Что?

— Догадайся, кого я сегодня встретил?

— Не знаю.

— Никогда не догадаешься!

— О чем?

— Ёсико Ямагути.

— Кого?

— Ёсико Ямагути. Ну, ты же знаешь, Ри Коран!

— А…

На Нобу это совсем не произвело впечатления. Кинофильмами он не интересовался, предпочитая французскую литературу и немецких философов. А кроме того, Ри Коран была из прошлого — этакое напоминание о японском энтузиазме, о чем он предпочел забыть. Кроме того, она казалась ему вульгарной, или, как он выразился, «на дурной вкус», что повергало его в ужас, разделить которого я никак не мог. Слишком хороший вкус — враг Большого Искусства, в это я верил всегда.

9

В Камакуре не было

ничего вульгарного и ничего в дурном вкусе. Всего час на поезде — и ты на несколько веков переносишься из залитого неоновым светом, разукрашенного Токио в столицу самураев. Люди очень часто находят Токио невыносимо уродливым. Что ж, пусть так и думают. Я люблю его за то, что он не стесняется своего уродства. Токио не претенциозен — подделка же всегда откровенно и нагло искусственна. Но с того момента, как мой друг Карл впервые познакомил меня с храмами и святынями XIII века, великим Камакурским Буддой, садами камней в храмах Кэнтё и Энгаки, Камакура стала моим убежищем от безумия XX века. Камакуру не бомбили — из-за ее незначительности. В государственных делах этот город не играл никакой роли начиная с XIV века, когда власть переместилась в Киото, а Камакура погрузилась в аристократическую дремоту. Поэтому он и сохранился вместе со всеми своими сокровищами. Даже генерал Кёртис Лемэй, который вечно, не задумываясь, хватался за оружие первым, не счел нужным разрушить этот город, не представлявший для него ничего значительного.

Я любил затеряться в терпких запахах храмовых благовоний и сосен, странным образом напоминавших мне запах соли для ванны, которую использовала мама, когда купала меня в детстве. И еще я всегда останавливался перед входом в лавку господина Оки на улице Комати, откуда доносился запах камфорного дерева и старых книг. Там, если немного повезет, вы можете найти прекрасно вырезанное нэцке XVII века или чашку, покрытую красной глазурью периода Позднего Эдо, но вообще Оки-сан специализировался на традиционных ксилографиях. Разговаривал он на старомодном британском английском. До войны большинство его клиентов были коллекционерами или специалистами из Великобритании. «В эти дни трудно сводить концы с концами, — говорил он мне, утомленно пожимая плечами. — Японцы больше не заботятся о старых вещах». Он наливал мне чашку зеленого чая и терпеливо отвечал на все мои вопросы. Я хотел узнать все, от искусства ранней монохромной гравюры на дереве до раскрашенных вееров периода Муромати. Одну за другой он приносил коробки с гравюрами, среди них был великолепный набор эротических гравюр Корюсая, [36]столь же элегантного, как Утамаро, [37]и даже еще утонченнее. Мы говорили об искусстве, литературе, истории. Однажды, чтобы прояснить какой-то момент в Китайско-японской войне 1895 года, он показал мне гравюры с батальными сценами: красивые японские солдаты, идущие в атаку в своих черных, как у пруссаков, военных мундирах, и окровавленные трупы китайцев у них под ногами. «Пугающе вульгарно, конечно, — прокомментировал он, бережно укладывая работы обратно в коробку. — Но заметь, что здесь больше не используются растительные красители, как раньше».

Правда, сейчас у меня не было свободного времени, даже чтобы навестить Оки-сана. Я был приглашен на ланч к божественной мисс Ё., которая жила в доме продюсера по имени Кавамура. Дом находился в северной части города — роскошная квадратная миля традиционных деревянных домов, уютно примостившихся между соснами на холме. Воздух был наполнен трелями ранней весны — сакура только что зацвела. Казалось, что войны не было никогда.