Эскамбрай (СИ)

- Бедные дети, безумные дети! Ничего не поворотить вспять, будь теперь что будет. Эй, ты, обормот, не смей трогать ее до вечера, это тебе не черномазые кобылы. Ах, бедные дети, влюбленные дети...

И было купание в фаянсовой ванне, и чистая белая одежда с вышивкой, завтрак, поданный в спальню, серебристый девичий смех - потому что всем столовым приборам негр, нимало не смущаясь, предпочитал пятерню, и ароматные сигары "Ла Рейна" - он их пробовал впервые, отдых в объятиях друг друга, чудо сдержанного желания, марево сладкого, бестревожного сна, когда забыто все, что было, и все, что может быть. А потом пробуждение - последние косые лучи солнца покидают комнату, стук в дверь, аромат кофе, уединение и любовь - опухшие от поцелуев губы, сладкая истома и легкость во всем теле, неверная нить беседы.

Вот сумерки, вот свечи, за окном сверкает низко над горизонтом Южный крест, звездами сияют при свечах глаза Марисели. И не верится, что это не сон.

Ах, нет, не сон. Глаза у ниньи снова в слезах.

- Филомено, ведь теперь ты останешься со мной навсегда, верно? Я увезу тебя в Касильду - там нет лишних глаз и ушей, там ты сможешь жить в безопасности, там я буду с тобой.

Нет, это не сон. Это все та же самая жизнь - благословенная и проклятая. До чего же они хитра, как же просто ею рисковать и как же трудно в ней держаться.

Он промолчал, со знакомой улыбкой глядя ей в глаза. Марисели в испуге сжала его руки:

- Неужели это не возможно? Послушай, может быть, можно тебя легализовать?

И снова жесткая насмешка в раскосых глазах остановила ее порыв.

- Господь не оставит нас, - сказала она наконец. - Господь не оставит две любящие души. Но если ты прекратишь свои безумства...

- Самое большое из них, нинья, - то, что я здесь с тобой.

- Мне осталось только молиться, - вздохнула нинья, - господи, спаси и сохрани тебя на пути, который ты избрал. Хотя эти пути недостойны христианина, а ведь ты им когда-то был. Мстительность и жестокость - непростительные грехи. О, матерь божья, разве я думала, что они могут родиться от чистой и доброй души! Все мы, и я, виноваты в этом. Филомено, я не могу представить тебя с ружьем и мачете. Стоит закрыть глаза, и я вижу тебя с топором и дощечками, с коробом всяких инструментов.

- Было время, - отвечал негр, - я подолгу играл этими игрушками. На корабле не приходилось бездельничать, да и сейчас я бы с удовольствием помахал топором. Да вот незадача...

Помолчал, собираясь с духом, чувствуя снова в груди странный холодок. Но сказать надо было все до конца. Как непонятливому младенцу растолковывал ей, такой бесстрашной и наивной, жесткую подоплеку жизни - просто и ясно.

- Когда я был прежним Каники - драчуном и озорником - ты меня тоже любила, но не так. Это было хозяйское благоволение к домашнему рабу, привычному в семье человеку. Нет, конечно, не совсем так. Но ты не понимала, чем я тебя волновал - не может же тебя волновать этот стол или та собака... А раб в обычном порядке жизни вообще-то немногим больше стола или собаки. Ну, невидаль - христианин, крещеная душа - взяли и отдали напрокат, как клячу. Отправили в море, ах ты, ну ладно. А в море знаешь, как хорошо думается! Я и раньше догадывался кое о чем. Твой брат Лоренсито - земля ему пухом - он меня сильно испортил, потому что любил и баловал. Он мне давал воли куда больше, чем полагается рабу - но все-таки я при нем оставался рабом. Но я любил его очень - куда больше, чем тайто должен любить воспитанника. Может, потому и взбрело мне в башку, что тебя можно любить больше чем сеньориту.

Но только Лоренсо, когда умер, был еще мальчиком. Боюсь, если б он вырос, все стало бы на свои места. Он бы был хозяином добрым и справедливым, - но хозяином, а не своим братцем. И вот когда мне это в голову пришло - тут-то я и понял, что все пустое. Пока есть колея заведенного порядка, пока ты хозяйка, а я раб - все надо выбросить из головы.

- Но ты не сделал этого.

- Это не я, - усмехнулся Филомено, - это жизнь так повернула. Когда я это понял - все мне стало все равно. Я и думать перестал, жил, как трава, без мыслей. Смотрел, как облака бегут, как птицы летят - и не думал ни о чем, как оцепенел. Да только не надолго. Потом явился этот капитан на мою голову, - а я негр балованный, я уж об этом говорил, - да при том еще наполовину мандинга. За нашу строптивость на всех базарах за нас дают полцены - знаешь? Даже мулу не сладко, когда его бьют. Если считать себя мужчиной... а кто меня им считал? Я не помню, как все вышло; ну а что из этого вышло, ясно: кандалы да петля. То, что я сбежал - это случай, судьба.

- Все-таки ты пришел ко мне?