Эскамбрай (СИ)

Сигара обжигала кончики пальцев, освещала неровными заусеницами обстриженные ногти.

- Вот так... Человек скотина жадная. Как я. Сперва был рад, что не прогнали. Потом разрешили любить. Потом и этого мало, хочу, чтоб меня любили, хочу знать это, мне, дураку, мало белого тела на атласной простыне, мало того, что она рискует для меня тем, чего у меня сроду не было и не будет. Так чего ж мне надо? Убей - не скажу. Нет, скажу. Я хочу, чтоб ее при встрече брала такая же сумасшедшая радость, как меня. Чтобы у нее жгло здесь вот так же, как жжет меня... может, и ее жжет этот огонь, только почему я его не чувствую? Э? Унгана, ты моя сестра, ты сама женщина и знаешь их, скажи, могу я этого хотеть или зарвался не по чину? Или пора меня убить? Ты не знаешь, что ей от меня надо?

- Знаю, брат, - отвечала я, - знаю, и не бойся: господь бог тебе не соперник.

Я взяла его руку и почувствовала, как он вздрогнул. Он любил так, как никто никогда на моих глазах, и он имел право так любить и быть любимым.

- Не бойся, брат, будь спокоен и уверен. Марисели - удивительная женщина. Но ты должен знать: ты основа всему, что с вами произошло. Если бы ты не был тем, кто ты есть - разве она вышла бы к тебе среди ночи, едва заслышав твое имя? После стольких ночей, проведенных вместе, у тебя душа замирает всякий раз, когда ты вспомнишь, как она разорвала тебе ворот, так? Да, так. Ни с кем другим она так бы не поступила, потому что ты ее избранник - ты. Ты, мандинга, дьявол, симаррон, китайское отродье, - потому что ты любишь ее так, что заставил ее выбрать тебя и полюбить тебя, - не сомневайся, что она тебя любит. Даже если она выбрала тебя орудием наказания за несуществующие грехи - она не взяла в свою постель любого из своих негров, она столько лет ждала тебя, бродяга. Почему? Подумай и скажи. Не хочешь? Потому что в тебе есть Сила, - против нее не устоит ни одна женщина, потому что у нее нет этой силы, и она жива твоей. Ей нужно, чтобы ее любили так, как ты любишь, и это как отрава, как хмель, как соль - если ты пропадешь, брат, ей соль не будет солона и солнце светить перестанет. Понял? А она еще не поняла, потому что не оставила до конца белой привычки считать себя слишком взрослой. С нее все это слетит, и она все поймет. Клянусь Йемоо - это будет скоро.

Мне казалось, я правильно все объяснила. Семьдесят лет спустя я остаюсь в этом убеждена. Я ничуть не удивилась, узнав, что Марисели хотела нас всех повидать. У меня самой вызывала жгучее любопытство эта из ряда вон выходящая девушка, - хоть я и была уверена, что сумела ощутить движения ее души. Но этому воспротивился неожиданно сам Каники.

- Еще чего! - сказал он. - Нинья увидит вот этого красавца с его жеребячьей статью и с подвешенным языком и сразу даст мне отставку. Она на старину Идаха делала глаза - каждый в монету по реалу. Хорошо, я догадался сказать, что он без пяти минут женат.

Кажется, звезды затряслись на небе от нашего дружного хохота. Немудрено, что две или три из них, не удержавшись, сорвались вниз в тот вечер.

Раз вернулся Каники, долго мы на месте не засиживались. Дня через два или три мы вчетвером, на конях, вооруженные и с запасом провизии, снова двинулись вверх по Аримао.

Дома оставалась Гриманеса, а с ней Пипо и Серый, несмотря на бурные возражения обоих молочных братьев. Филоменито объяснили, что останется он за главного, а Идах еще долго нашептывал парнишке на ушко - можно догадаться, что.

Мы расположились в удобном местечке милях в пяти западнее Санта-Клары, там, где дорога огибает каменистый, покрытый лесом выступ, с которого просматривался на полмили в обе стороны пыльный тракт: влево - до очередного изгиба, вправо - до моста через реку Сагуа-ла-Гранде, по которой мы пришли к этому месту, намочив копыта коней. Мы второй день сидели на каменистом холме, не совсем понимая, чего ждет и чего хочет Филомено. Но полагались на него и ни о чем не расспрашивали: если привел нас туда, значит, знает, зачем.

Он совершенно менялся, когда мы покидали пределы безопасной необитаемой части Эскамбрая. Он ничем не напоминал куманька, покуривавшего себе под деревом и глядевшего в небо. Оставлены все заботы и дела, спрятана глубоко любовная истома. Глаза блестели остро и настороженно, речь становилась короткой и ясной, движения - плавными, походка - невесомой. Он собирался в кулак, и в такие моменты всегда сгущалось видимое только мне черно-голубое облако вокруг него. Он превращался в бойца - прирожденного и бесстрашного, как каждый мандинга, но с расчетливым и холодным умом и азиатской хитростью.

Мы были все не таковы. Нам всем не хватало этой расчетливой холодной ярости. И если мы приобрели ее потом - в этом заслуга Каники... и капитана Суареса.

Итак, мы поглядывали за дорогой с удобного места в кустах, - в густой листве были прощипаны такие окошки, чтобы не выглядывать, не выдавать себя. Каники занял другой пост - его не было видно в глянцевой листве высокого прямого дерева мамонсийо. Кони были привязаны. Солнце припекало.