«Если», 1993 № 05-06

развернуть известную метафору о человеке, потеряем себя в этом мире, то перед нами окажется рассказ Урсулы

Гуин. Если

обществе, тоокажется зеркало.

Во всяком случае так полагает заместитель главного редактора «Московских новостей», культуролог Степан Киселев.

Один из самых страшных снов в моей жизни: обнимаю женщину, ясно воспринимая все острые подробности — изгибы тела, дыхание, запах волос — и ловлю себя вдруг на том, что имени этой женщины не помню, хотя знаком с ней очень давно. А дальше — такое часто бывает во снах — перебирая в памяти женские имена, я царапаю взглядом лоб, щеки, губы своей подруги, но лица ее не могу рассмотреть. Части не составляют целого, и лицо ускользает от узнавания. Тьма при полном свете. И чем отчетливее я осознаю ужас своего беспамятства, тем быстрее тает человеческое лицо, превращаясь в бесформенное белесое пятно. Пятно начинает расползаться, пряча от моего взгляда сначала шею, потом плечи, грудь, бедра безымянной женщины. Она исчезает, и я пытаюсь удержать ее, но мои руки свободно проходят сквозь то, что еще минуту назад было телом, имело запах, форму, излучало тепло. И вот я уже один. Меня подташнивает от ощущения вины, от преступления, страшного греха, только что мной совершенного: я убил человека, забыв его имя. Просыпаюсь…

СОН — НЕ ТОЛЬКО ЛАЗЕЙКА В БЕССОЗНАТЕЛЬНОЕ,

и, рассказывая о своем ночном кошмаре, я меньше всего хотел бы заниматься здесь его психоаналитическим толкованием, распутывая символику собственных комплексов.

Сны дают нам понимание не только наших личных проблем, но и намекают на что-то большее. Я услышал этот намек в своем давнем сне: существовать может только то, что обладает именем, и только удерживая в памяти имена людей, вещей появлений, сам человек становится Событием (со-бытием) Космоса (порядка — в переводе с древнегреческого). И наоборот, как в фантастическом рассказе Ле Гуин, вместе с забвением имени приходит Хаос и осуществляется мир, в котором брак Жаклин Онасис с Мао Дзедуном — не самая большая нелепица.

Имя человека или вещи — не функциональный ярлык и не декоративная нашлепка, а всегда — Имя Существительное, то есть имя, преображающее бесформенную материю в осмысленные формы. Эту истину всегда знали пророки, жрецы и поэты. Высокомерная наука XX века может сколь угодно называть философские учения древних наивными, но именно египетским жрецам и иудейским пророкам, именно алтайским шаманам и индийским брахминам, а не профессорам современных лингвистических школ, принадлежит понимание природы имени, как некоторой внутренней и неотъемлемой сущности человека или вещи, как души его носителя, источника силы и процветания.

А из наших современников это, видимо, понимают лишь тюремщики и дети. В нацистских концентрационных лагерях и лагерях ГУЛАГа у человека первым делом отнимали имя, присваивая ему безликий порядковый номер — личность погибала задолго до физической смерти человека. И трехлетний мальчик, убежденный в том, что собака непременно замяукает, если ее назвать кошкой, стоит ближе к пониманию природы Имени, чем детский психолог, спрашивающий ребенка об этом и исповедующий совсем иную веру, его кредо точнее всего воплощено в пошлой, но весьма расхожей фразе: «Хоть горшком назови, только в печь не ставь». Для него имя — условность, которую, как модный галстук, можно менять под цвет носков или рубашки.

ИМЕНА ИСХОДИЛИ ОТ БОГА

или его приближенных: «И нарек человек (Адам) имена всем скотам и птицам небесным и всем зверям полевым». (Быт., гл.2, ст. 20). И этот божественный акт наречения был унаследован мудрецами в познании мира: мыслить — считал Платон — это вспоминать общение человеческой души с Богом, в котором ей сообщались истинные имена вещей. Познание означало точное наречение. Природа человека или вещи открывалась в имени, открывалась усилием понимающего творения, и отголосок этого интеллектуального акта еще слышится в семантике имен: Эдип — Обладающий опухшими ступнями, Вритрахан — Убийца демона, Самуил — Услышанный богом, Авраам — Всевышний отец…