«Если», 1995 № 09

Из малотиражных изданий упомяну также посвящённый фантастика критико-литературоведческий журнал «Двести» — в первой половине этого года при помощи московской книготорговой фирмы «Стожары» два его номера были выпущены тиражом в полтысячи экземпляров. Очередные и прошлые номера этого журнала всегда можно приобрести в специализирующемся на фантастике магазине этой фирмы.

В следующем выпуске «Интеркома» мы попытаемся определить, закрепились ли эти тенденции, или они были рождены воображением автора, любую подвижку воспринимающего как надежду.

Сергей Бережной

СОБЫТИЕ

ПРЕДНАЗНАЧЕНИЕ: ПОИСК

---------------------------------------------------

С. Витицкий.

Поиск предназначения, или Двадцать седьмая теорема этики

.

Журн. «Звезда»; 1994, № 10; 1995, № 3.

М.: Текст, 1995. —334 с.; 40000 экз. (п.)

---------------------------------------------------

Произведение С. Витицкого имеет подзаголовок «Фантастический роман». Автор, хотя многие десятки его страниц сделали бы честь любому мастеру-реалисту, не побоялся слова «фантастический» — в отличие от некоторых своих коллег, в последние годы с изрядной толикой снобизма буквально чурающихся этого термина.

С. Витицкий написал фантастический роман, читать который так же больно, как жить. И также, как, несмотря на всю боль, не хочется, чтобы жизнь кончалась, не хочется, чтобы кончался текст.

Как же пытаться однозначно интерпретировать тугое, кровоточащее жизнью — животочащее кровью — вервие судеб, протянутых в романе от блокадных питерских лет до начала XXI века?

Можно понимать его как роман о судьбе поколения, в котором каждый выживший человек сам по себе есть чудо, совершенное не известно кем — историей? эволюцией? роком? — не известно зачем. Поколения, с колыбели ошпаренного войной, полупридушенного пионерскими галстуками «сталинщины», взбудораженного «оттепелью», прохихикавшего «застой» и лишенного масок перестройкой. Поколения, как формулирует сам Витицкий, рыцарей святого дела, которые дела этого лишились. И потому теперь не способных услышать никого, кроме себя, — ни на кухне, ни в Думе. Но хуже всех оказались те, кто не лишился дела. Ведь дело никуда не пропало, просто взамен угасшего нимба над ним опустилась экранирующая шторка с надписью: «Мерзость. Не открывать». И те, кто к мерзости был предрасположен, откинули шторку обратно, каменея волевыми лицами: мерзость? ладно! зато — дело!

Можно понимать его как роман о виновности. Ведь человек неизбежно становится виноват перед всеми, с кем сталкивает его судьба. Чистой совестью могут похвастаться лишь те, у кого совести нет; тот, у кого совесть есть, всегда ищет на ней пятна. И раз не удается, как ни старайся, беречь других, не идти по их головам и трупам, человек начинает шагать по трупам весело, удало, в своем праве, пока, словно ударная волна термоядерного взрыва вокруг земного шара, не обежит волна накликанных им бедствий положенный судьбою круг и не ударит, казалось бы, ни с того ни с сего в спину. Насмерть.

А можно попробовать поверить автору и попытаться читать о поиске предназначения. Но тогда сразу упрешься в роковой вопрос: кто предназначает?

Мне уже не раз приходилось писать, что серьезная фантастика, в особенности российская, — самый религиозный вид литературы. И вот — роман атеиста Витицкого буквально нашпигован упоминаниями о Боге, божках, Аде, Рае… Не создала наша культура для обозначения абсолютного стремления к добру и свету иного слова, кроме «Бог», и для обозначения абсолютного падения в бездну мрака и зла, кроме «дьявол».

Однако же дьявол не упоминается в романе ни разу. Почему?

Думаю, потому, что он присутствует лично. Во плоти.

В центре сюжета — человек. Хороший… даже, наверное, очень хороший, но со странной особенностью: защищая добро, ограждая от опасности то, что он считает правильным и справедливым, он может терять человеческий облик. В быту — превращаться в звереныша, способного с визгом кусать того, кто обижает друга; в политике — дошедший до теории элиты, согласно коей девяносто процентов человечества, лишенных творческих способностей, не имеют права на существование.

И есть у него лучший друг по прозвищу «Виконт», странным образом нуждающийся в его плотском присутствии при неких квазиумираниях; только держа нашего добряка за руку и что-то явно перекачивая из него в себя, он способен выкарабкиваться из комы. «Во мне Бога нет, — говорит он, — а значит, его нет вообще». «Человек, — говорит он, — гной еси и кал еси»…

И вокруг этих двоих жутко и неотвратимо умирают люди, могущие так или иначе помешать Виконту в тот миг, когда потребуется ему очередная подпитка от дарующей жизнь руки. Руки того, кто, стремясь к добру, способен явно, ощутимо перестать быть человеком, и, видимо, поэтому проголодавшемуся Виконту нужна именно его рука.