«Если», 1998 № 05

Я отказалась от гамбургеров и жареной картошки, ограничившись одними овощами. И ни грамма масла! Раньше я была просто худой, теперь же выглядела истощенной. По лицу разлилась вегетарианская бледность, веки покраснели, нос заострился. Я перестала мыть голову и, оставаясь одна, мазала волосы растительным маслом, так что оно едва не капало с них. При появлении новых прыщей я принималась их нещадно давить, от чего кожа на лице покрылась красными пятнами.

Рассматривая перед сном свое отражение в зеркале, я корчила рожи, стараясь выглядеть как можно страшнее:

Как-то раз мама поймала меня за этим занятием. Неожиданно распахнув дверь ванной — она никогда не стучалась, твердо уверенная, что вправе врываться, куда ей захочется, — она увидела меня в облике горгульи с карниза готического собора. Такого успеха я еще не добивалась: лицо искажено, лоб испещрен морщинами, рот разинут, как у трупа, которому не подвязали челюсть, вытаращенные глаза безумно сверкают.

Мама тихо ахнула.

— Люсинда! Прекрати, а то вдруг ветер переменится, и ты такой останешься навсегда!

Я вздрогнула, и чудище исчезло. Мама смотрела туда же, куда и я, — в зеркало. Над ее безупречным носиком, ровнехонько между безупречных бровок, появилась крохотная складка.

— Что ты вытворяешь? — осведомилась она.

— Ничего.

— Немедленно прекрати! Господи, можно подумать, что у тебя мало проблем… — Она беспомощно развела руками — красивыми белыми руками с длинными, аккуратно наманикюренными ногтями. Я, между прочим, обгрызаю ногти до основания.

Жужелица… Кажется, я еще о ней не упоминала. Жужелица Холлидей. А не упоминала я ее потому, что раньше она не сыграла бы в моем рассказе никакой роли. Она была моей лучшей подругой. Она никогда не называла меня Люсиндой — имя, от которого я лезу на стену. Ну и я не звала ее Харриет, тоже имечко хуже некуда. Мы были неразлучны с самого детского сада и все делали вместе. Жужелица тоже была не красавицей, но, скажем, миловидной: курносый нос, веснушки, большие голубые глаза с длинными густыми ресницами. Почти хорошенькая. У нее даже был дружок.

Во всяком случае, Уилли Мейсон поджидал ее после уроков и порывался проводить до дому. Он был почти так же тощ, как я, и чуб у него стоял торчком, но все-таки это был парень, да еще втюрившийся в Жужелицу…

А вот в меня никто не втюрился. Мне было, конечно, все равно. Кому они вообще нужны, эти парни?

— Я стану такой уродиной, что меня возьмут в цирк, — сообщила я Жужелице. — Меня будут специально показывать, чтобы люди пугались и отдавали за это деньги.

— Что за ерунду ты говоришь, Люс, — ответила Жужелица. — Цирков почти не осталось, а те, что еще есть, совсем обнищали. К тому же никто больше не показывает уродцев. Если бы ты смахивала на аллигатора или научилась глотать шпаги — еще куда ни шло, но ты просто худая, как жердь, и прыщавая — вот и все!

— Подожди, вот увидишь! — пообещала я. — Стать уродливой — это куда проще, чем красивой.

Я поднажала. Сама того не зная, Жужелица бросила мне вызов. Я почувствовала себя участницей соревнования уродин, обязанной выиграть, иначе нашей дружбе придет конец. Она окажется права, а я проиграю — куда это годится? Раньше мы были равны.

Я откопала в библиотеке старые книги с серыми зернистыми фотографиями, сделанными «для медицинских исследований» еще до рождения моих родителей. В те времена врачи оставляли уродцам жизнь — не то, что сейчас, когда все кругом должны быть нормальными. Я насмотрелась на сиамских близнецов, двухголовых младенцев и прочие аномалии. То глаз во лбу, как у циклопа, то щелочки вместо ноздрей, то вообще репа на ножках, а не человек. Я подумала, что для мамы было бы неплохо, если бы я выглядела подобным образом.

Но самыми страшными были фотографии из книг о второй мировой войне, сделанные в концентрационных лагерях. Одна меня так заворожила, что я возвращалась к ней снова и снова. Вроде бы живое человеческое лицо, только кожа плотно прилегает к кости. Не голова, а череп, огромные провалы глаз, торчащие скулы. На черно-белой фотографии существо выглядело мертвенно-бледным, что лишь подчеркивало общее впечатление.

«Что может быть страшнее черепа?» — подумала я. Вот какой мне хотелось стать! Половину пути я уже преодолела — вон как истощала! Теперь оставалось вообще перестать есть — и цель достигнута.

Правда, умереть для полноты эффекта мне не хотелось. Одно дело — вегетарианство, и совсем другое — голодовка. Как ни гадко прошло мое шестнадцатилетие, заходить так далеко я не собиралась.

Однако чем больше я разглядывала полюбившееся изображение, тем сильнее оно мне нравилось. Оно походило на меня — такую, какой я была в действительности, внутри. По примеру всех женщин во все века, по примеру родной матери, я стала создавать желанный облик с помощью косметики.

Я стала покупать все больше румян, теней и пудры. Я просила у мамы денег на гамбургер и коку, и она охотно давала, полагая, что моему вегетарианству пришел конец.