«Если», 2007 № 01

— А что делать, аще народ так все воспринимает? — развел широко руки бранник. — И потом я тебе, Серьга, так скажу, лучше в памяти народной богатырем остаться, нежели простым ратником. Согласен, слог у него неизящен, инно запоминается!

— Но ведь не было ничего подобного! — не сдавался розмысл.

Добрыня пожал плечами.

— Это сегодня не было, — раздумчиво сказал он. — А завтра только эта песня и останется. Народ огненных змеев видел? Видел! Должен был с ними кто-то драться, живота своего не щадя? А вот Добрыня и дрался — песню слышали?

— Имя себе создаешь? — догадался розмысл. — В летописи войти желаешь?

— Не самое плохое желание, — сказал Добрыня. — Об Илье и Алешке давно уже песни слагают, а чем Добрыня хуже? Я, между прочим, тридцать лет и три года калик на голбце рядом с печью не дожидался, я сызмальства с воинством, если не рядом, так около. Но ведь нет ни войны какой, ни неприятеля, с коим легко в героях остаться да в летописи войти. Только и делаем, что ходим рядами стройными на площади у княжьего терема. Скучно, Серьга! Веришь, как на усмирение в Клецкие степи ходили, я там даже в ухо никому не успел дать, рыло могучим кулачком поправить. Как пришли, так все сразу и усмирились. А хочется славы бранной! Но мне-то что, я себя змееборцем вывожу, ровно святой Егор. Невинное занятие, вроде лапты! А аще про тебя кто прознает да вздумает песню сложить? Родителем змеенышевым объявят! В колдуны непотребные запишут! Ансыря гречки за твою жизнь после того никто не даст.

— Дальше-то петь? — поинтересовался гусляр, замолчавший предусмотрительно, едва они начали свой разговор. — Там еще под сотню куплетов. У меня способность к сложению былин, как увижу что-то занятное, уста сами начинают изливаться строчками складными. А уж когда человек щедр…

— Хватит, — сказал розмысл. — Это я увериться хотел, услышал на улице, думал померещилось, помстилось, ан нет — сложена такая песня. Садись, — и указал на дальний угол стола, — сейчас тебе вина белого домашнего принесут.

— Горькое оно, — сказал гусляр. — Я бы сладенькой медовухи выпил — она на вкус приятная и в жилах кипит.

— Не гневи ни Бога, ни хозяина, — строго указал розмысл. — Пей, что дают! Сам откуда родом будешь? Каким ветром занесло в наши края?

— Из Закамских земель, — сказал горластый прохвост, с достоинством принимая от прислуги чашу с белым хлебным вином. — Жил не тужил, да вот погнался за длинною гривной. Столицу княжества решил покорить.

Розмысл равнодушно кивнул. Знакомо это ему было — всяк, кто считал себя способностями богатым, рано или поздно отправлялся столичные земли покорять. Ровно медом им там намазано было. Из знакомых розмысла был один изрядный сказитель Иван Рядно, тоже себя равным греческим сочинителям считал, отправился Грецию покорять, с филозофами тамошними и умными людьми в речах решил посостязаться, все считал, что в чужих землях славу не хуже Омеровой обретет. И где он теперь, Иван Рядно? Какому греческому Фидию мраморные глыбы в мастерскую таскает?

— Значит, исстрадался в пути? — спросил розмысл, делая вид, что внимания не обращает на смущение Добрыни.

Тот сидел в китайском походном халате, вытянув ноги в домашних узорчатых бабушах.

— Всяко приходилось, — кратко отозвался гусляр, занятый хлебным вином.

— И балабанить приходилось? — спросил розмысл.

— А чего ж не сбалабанить, аще чужое, как твое лежит? — вопросом на вопрос ответствовал странник.

— Значит, и денежкам чужим глаза протереть сможешь?

— А чего ж не протереть, коли они в твою сторону смотрят, — не смутился гусляр. — Надо же им настоящего хозяина показать.

— Один до Энска добирался? — продолжал неторопливый допрос розмысл.

— Сотоварищи, — сказал гусляр, вытирая рот и бородку ладонью. — От антонова огня в нашем тяжком странствии ближник мой сгорел. Папаша, — вдруг взмолился он, — не томи ты меня расспросами, от твоего изобильного стола глазам больно делается. Дай спокойно барашку внимание уделить да соленых рыжиков отведать.

Склонился над балдашкой с грибами, пальцами самый крепенький вылавливает.

— Сыться, — согласился розмысл.

Повернулся к хмельному Добрыне.

— Думал я над твоими словами, — сказал он. — Возможное это занятие, храбрость к тому нужна отчаянная, да и голову поломать придется, как алембик для человека соорудить, как не дать ему о землю разбиться, когда у дракона разгонные силы кончатся. Но человек нужен особый, крепкий нервами и стойкий душой. Кого предложить можешь?

— Себя! — фыркнул Добрыня.

— Мы уже про то говорили, — качнул головой розмысл. — Статями вышел, тебе на змее уже не летать. А аще с Алешею поговорить? Не возьмется ли он за сей тяжкий и опасный труд?

— Попович, — отрицательно мотнул головою Добрыня. — У него страх перед небом с молоком матери всосан.

— Эй, гусляр, — вдруг спросил розмысл. — Есть в тебе отчаянность и желание что-то доброе сотворить на пользу матушке отчизне? Не все же тебе охальные песенки петь по кабакам, расхожим местам и теремам?