Если б мы не любили так нежно

Еще не закончив свой рассказ, повернулся он к жене. Наташа мирно спала. Какое было ей дело до королей и королев тридевятого царства-государства в окаянной Неметчине. Лунный свет струился в окно. Русалочьи очи ее были закрыты. И впервые тогда показалась Наташа ему не волшебно прекрасной русалкой, русской феей. Нет, эта московитянка новгородских кровей, затащившая его в тонкие сети своей непылкой и нестыдной любви, привиделась ему одной из тех каменных баб, слепых, глухих и немых, кои торчали там, где за лесной Русью начиналось вражье дикое поле…

После этого только сыновьям стал рассказывать Лермонт о далекой своей родине.

Каждый шкот гордился древней историей своего небольшого народа, терявшейся в библейском тумане. Вслед за моряками школяры распевали шуточную и застольную песню:

Был у Ферсона сынок —

Хоть питок, с похмелья смирный.Стал у Ноя он зятек —Выдул весь потоп всемирный!

С самого раннего детства впитал в себя Джордж рассказы о храбром короле Вильяме Льве. Пятнадцать лет томился Вильям в английском плену, пока его не освободил великодушный король Ричард Львиное Сердце. Потом стоящий на задних лапах лев короля Вильяма вошел в шотландский и аглицкий гербы.

А как угодил в герб Шотландии чертополох? Шотландский король Александр готовился к битве с норвежским королем Хааконом на берегу Шотландии. Хаакон хотел ночью напасть на лагерь Александра, но один из норвежских воинов, подбиравшихся босиком, наступил на колкие листья чертополоха и от боли выругался. Это ругательство послужило сигналом тревоги для шкотов, которые и разгромили наголову коварного короля Хаакона. С той поры и вошла трава волчец, или остро-пестро, или чертополох, в герб Шотландии и был учрежден даже древний андреевский орден чертополоха…[96]

И Вильям, и Петр, и маленький Андрей слушали и наизусть запоминали рассказы отца, не понимая, впрочем, почему в отцовских глазах появилось нездешнее выражение и почему увлажнялись слезами молодые, еще не наглядевшиеся на жизнь эти карие глаза.

Нещадно ругал себя Лермонт за то, что никак не успевал научить сыновей языкам. Он пробовал читать им на разных языках. Ребята пялили на него глаза, зевали, засыпали на этих мучительных уроках. Тогда он стал рассказывать своими словами о Шкотии, о славном клане Лермонтов, о Лермонте, сражавшемся против Макбета и верно служившем королю Малькому I, пересказывал Шекспира, пел им народную балладу о наиславнейшем из двадцати колен их предков — о Томасе Лермонте, Томасе Стихотворце, Вещем Томасе, рыцаре и трубадуре, породнившемся, как муж леди Беток Унтарской и Марчской, с королями Шотландии![97]

Джордж все реже бывал дома. Русской грамоте обучал детей подьячий из Посольского приказа, потом — священник из церкви Николы Явленного. И эту грамоту постигали ребята не без труда — их тянуло на улицу, к дружкам, которых никто не терзал нудными уроками.

Латынь, аглицкий язык, русский язык, арифметика… Бр-р-р!..

Сыновья жили своей отдельной мальчишеской жизнью. Весьма воинственной жизнью, если судить по синякам и шишкам, фонарям и фингалам, ссадинам и болячкам. С уличной шайкой ходили они драться на кулачки с огольцами соседних улиц — на Поварской, в проулках Столовом, Хлебном, Скатертном, где жили низшие поспешники и черные служители государева столового обихода. Вилька рано сделался уличным атаманом, свистел не хуже Соловья-разбойника. «Рейтары — сюда, ура!» — часто слышал Лермонт Вилькин клич. А ведь мальчонку назвали в честь Шекспира! Несколько раз арбатские огольцы били дорогое стекло в доме ротмистра, раз оборвали подсолнухи. Словом, война шла нешуточная. Дрались по любому поводу — из-за голубей-сизарей, из-за чижа, из-за лапты — и без всякого повода. Страсти разгорались азиатские, не то что в сонном, смирном Абердине.

Как-то во время ночной майской грозы, всегда опасной пожарами, Лермонт услышал, как Наталья, забившись в угол от страха, шептала такую молитву:

— Батюшка Перун! Охрани нас молотом своим, камнем грозовым от пожара, от погара, от ночи, от немочи…

— Кто это твой Перун? — спросил Лермонт.

— Бог грома, — откликнулась из своего угла Наталья. Он расхохотался.

— Так это же языческий бог!

Все эти годы рейтар Лермонт был частым гостем в шкотской лавчонке на Варварке у Кремля, хозяином коей был шкот Макдональд, великий пьяница, пропадавший в соседних кабаках. Вместо него за прилавком порхала его молоденькая дочка Айви. С нею он болтал по-шкотски и по-аглицки, следил за кошачьими ее движениями и всегда вспоминал свою Шарон. Айви тоже была волосом рыжая, глазища зеленые, манеры самые игривые. Шарон и не Шарон. И глаза не той морской зелени, и повадки чересчур вольные, и даже рыжина не пламенная, а какая-то ржавая. Он, бедняга, и не подозревал, что Айви Макгум была вдесятеро красивее, достойнее его Шарон, но это мешала ему видеть его рыцарская верность любимой.