Если б мы не любили так нежно

На пятый год царствования Михаила Федоровича казна государства снова опустела. Нечем было платить жалованье рейтарам. В светлицах, валяясь на нарах, рейтары брюзжали и бражничали в долг. Царь и Собор слали повсюду грозные грамоты — приказывали немилосердно драть подати, спускать семь шкур с крестьян, просили займа для казны и «всего, что только можно дать вещами». Владетельные князья-бояре вроде Трубецкого могли бы каждый целый полк, два полка выставить на свои деньги из своих крепостных, но деньги и холопов явно ценили они больше любезного отечества. С 1616 года Собор обложил всех купцов пятой деньгой — купцы роптали. Немного находилось среди них Мининых, готовых по первому зову пожертвовать всем своим состоянием ради родины.

И все-таки Лермонт верил, что не зря пролили свою кровь: ведь в самую первую очередь он защищал у Арбатских ворот свой дом, Наташу, будущую семью от нашествия врага…

Первый шквадрон Московского рейтарского полка оборонял главное направление — западные подступы к Кремлю и вел тяжкий бой, отражая бешеный приступ ляхов и гетманцев. Рейтары отхлынули к земляному валу, встали грудью на защиту Арбатских ворот. Джорджа перевезли в церковь святого Антипа. Кремль был уже почти за спиной. И Джордж Лермонт вдруг вскочил, превозмогая несусветную боль, схватил свой клеймор и кинулся в гущу боя и начал направо и налево крошить ляхов своим клеймором. В кровавой сече в Боровичских врат Кремля ляхи убили под ним двух коней. Из Кремля примчался вестовой:

— Приказ полковника: поджигайте посад! Отходите в Кремль!..

Лермонт поглядел на него воспаленными от ярости, усталости и порохового дыма глазами.

— Не могу. Не имею права. Москву могут жечь только русские…

С безумной храбростью снова наседали ляхи. Им задавал пример главный капитан шотландской гвардии польского короля.

Кавалер Мальтийского ордена Адам Новодворский (кстати, поклонник Михаилы Шеина, встречавшийся и беседовавший с ним и в Смоленске, и в Варшаве) отличился вместе со шкотами Петера Лермонта: подвел при свете факела петарду к Арбатским воротам.

Джордж Лермонт, увидев это из шанцев, схватил мушкет, прицелился, выстрелил, и кавалер Новодворский уронил фитиль и схватился за предплечье. Тут началась вылазка москвичей: ворота распахнулись, густо выплеснув рейтаров со стрельцами. Началась бешеная сеча во мраке, при свете факелов и зловещей кометы в зените.

Обороной Арбатских ворот ведали Шеин, окольничий Никита Васильевич Годунов, можайский воевода Данила Леонтьев, князь Иван Урусов[65] и дьяк Антонов, а шквадроном рейтаров командовал, заменив вышедшего из строя Дугласа, Джордж Лермонт. Бой за Арбатские ворота продолжался до самого утра.[66] Джордж Лермонт не увидел солнца. Он упал в глубокий обморок от потери крови.

Отчаянные схватки гремели у всех ворот Москвы.

Месяца два залечивал Джордж дома свою рану. Эти два месяца Наташа была его ангелом-хранителем. Друзья по шквадрону, по полку нередко навещали его. Раз приезжал даже фон дер Ропп. Он был навеселе и расхвастался победами полка в последних баталиях, а потом приоткрыл для Лермонта, оторвавшегося от Кремля во время военных действий, завесу над тем, что там творилось.

— Царь потерял голову, — рассказывал полковник. — Между нами, он трус, каких мало. Я ни за что бы не взял его в свой полк рядовым рейтаром да даже в обоз. Он хотел бежать куда глаза глядят, но боялся высунуться из-под материнской рясы. Шереметев — самый сильный из бояр — хотел бросить все и умчаться с Царем и боярами в Кострому. Трубецкой как сквозь землю провалился. Всей обороной Москвы, хотя мало кто об этом знает, ведал Михайло Шеин. Я только от него и получал приказы. И Черкасский тоже, и все воеводы. Только благодаря ему и отразили поляков. Королевич Владислав, хоть и молод совсем, Царю ровесник, да не чета ему — искусен в воинской науке, смел, во всем подражает Густаву Адольфу, так что его отец, король Сигизмунд, сильно обижается, считая себя самого великим полководцем.

Он осушил чарку, поставленную перед ним Натальей.

— Но не видать Шеину награды за спасение Москвы. Его боятся бояре. Шереметев завидует, Трубецкой ненавидит. И Царь не простит ему никогда, что Шеин видел его трусость и растерянность. Только это между нами, конечно…

Он встал, затянул распущенный на брюхе ремень.

— А тебя мы наградим не только поручиком — представил я тебя среди первых моих рейтаров и к царской награде. Царь сейчас добренький. И мне еще пару-другую деревенек подбросит…

Обломав зубы о крепкую московскую оборону, королевич Владислав долго не мог прийти в себя.

— Неужели русские, пся крев, стали сильнее, чем были восемь лет назад, когда бояре, тот же Шереметев, избрали меня Царем и приносили мне присягу на Новодевичьем поле! Изменники! Клятвопреступники! Я Царь Московский! Пердолена в дуну![67] Это все Пожарский, да этот мясник Минин, да Шеин, конечно, их мутят!