Если бы мы были злодеями

В шестой сцене четвертого акта я принимал участие в поединке с второкурсником, игравшим Освальда. Я быстро расправился с противником и оставил тело там, где обслуга могла незаметно оттащить его назад. Пятый акт открывал Джеймс, руководивший передвижениями армии. Он говорил с несомненной настойчивостью, возможно, столь же отчаянно, как и я, желая отыграть свою роль и вернуться в Башню, где мы могли бы обсудить и распланировать наши дальнейшие действия. Он кратко переговорил с Рен, казалось, не замечая ее, и с холодной апатией проигнорировал Фредерика. Подошел Камило в сопровождении Мередит и Филиппы.

Филиппа гордо выпрямилась, но Мередит выглядела такой виноватой, что я поверил, будто она и впрямь кого-то отравила. Я прятался за кулисами, ожидая очередного выхода и финала.

Филиппа схватила Камило за руку, чтобы не упасть.

– «Мне тяжко, тяжко!»[101]

– «Мой яд хорош; я не ошиблась в яде!» – Мередит, в сторону.

Джеймс – Камило, швыряя перчатку:

– «Вот мой залог, и если в целом свете

Найдется лжец, посмевший называть

Меня изменником, – при трубном звуке

Его и всех других клеветников

Зову сюда я на смертельный бой».

Он повысил голос, чтобы призвать меня из закулисного укрытия. Появились герольды, зазвучали трубы. Филиппа упала в обморок и была унесена со сцены группой второкурсников.

Вестник начал читать:

– «Если кто из рыцарей и знатных людей желает доказать силой оружия, что Эдмунд, называющий себя графом Глостером, есть великий изменник отечеству, тот должен явиться после третьего зова трубы. Противник готов его встретить».

Труба трижды коротко протрубила по приказу Джеймса. Я глубоко вздохнул и вышел на подмостки, держа руку на мече.

– «Знайте все, что имя

Мое погибло, сглодано изменой;

Но благороден я, как мой противник,

И с ним хочу я биться».

– «Кто же он?» – Камило.

Я поднял взгляд на Джеймса.

– «Кто смеет здесь назвать себя Эдмундом

И графом Глостером?»

– «Я – Глостер!

Дальше!»

Я вновь прочел ему литанию о его грехах. Джеймс слушал с живейшим интересом: казалось, он больше никого не видел на сцене. Он ответил мне без своей обычной злобы и высокомерия. Говорил он мягко и глубокомысленно, смиренно признавая собственную ложь.

Я чувствовал на себе взгляды Мередит и Камило и изо всех сил старался игнорировать их.

Джеймс:

– «Здесь кидаю

Тебе в лицо твои я обвиненья,

Зову бездельником, гнушаюсь

Бессильным ядом клеветы твоей

И, взявши меч, вобью я в горло

Назад всю ложь твою!»

Он не произнес последнюю строку, и трубы заревели без его приказа. Мы обнажили клинки, поклонились друг другу, и началась наша последняя схватка. Лезвия вспыхивали и поблескивали под искусственными звездами. Мы двигались порочно, грациозно, согласованно: темп поединка постепенно нарастал. Я начал одерживать верх, нанося больше ударов, чем получал, подталкивая Джеймса к узкому проходу на Мост. Пот блестел на его лбу и в ложбинке меж ключицами, а ноги практически заплетались. Я загнал его к недружелюбной полутьме зрительного зала, и ему уже некуда было отступать. Последний звон стали о сталь эхом отозвался в ушах, и я ткнул клинком ему под мышку. Он на миг вцепился мне в плечо, задохнулся, его оружие со стуком упало на зеркальный пол.

Я выронил клинок, подхватив Джеймса одной рукой под спину, чтобы принять его вес, и взглянул на него, ожидая увидеть в его глазах братскую признательность. Но он уставился мимо меня в полумрак левой кулисы. Я поднял голову: Гвендолин стояла там, на краю круга света, ее лицо ничего не выражало. Детектив Колборн находился рядом с ней, значок на груди блестел в свете оптоволоконных звезд.

Пальцы Джеймса впивались в мою кожу. Я стиснул зубы и опустил его на пол. Мередит уже выводили со сцены. Камило смотрел ей вслед, его лицо туманилось вопросами, когда она поспешила к Гвендолин и Колборну.

– «Нет тебе ответов!» – Мередит.

– «Смотри за ней: она близка к безумью». – Камило.

Последние второкурсники спрятались за кулисами, и я склонился над Джеймсом. Фиолетовое саше, которое мы использовали для бутафорской крови, выглянуло из-за ворота его рубашки, и я осторожно вытащил его, пока мы произносили свои строфы.

– «Все, в чем ты обвинял меня, и много