Если бы Пушкин…

В предпосланных книге «Предварительных замечаниях» автор так объясняет цели и задачи своего труда, а также теоретические предпосылки своего аналитического метода:

...

Если нас что-то и волнует всерьез, заботит по-настоящему, так это (повторим мы Хайдеггера) время, история, конфликтное протекание которой овнутривает литература, расслаивающая значения на эксплицитные и имплицитные, что и выносится на общее обозрение интерпретаций.

Анонимность дискурсов (отзовемся мы на посылку М. Фуко) – не более чем кажимость. Их порождение не бессубъектно. Оно коллективно, антропологически субъектно. Дискурсивность обнаруживает волю, решимость человека заместить мир фактов мирами текстов (литературных, политических, юридических, философских, научных, историографических и т. д.). При каком условии один способ замещения будет отличаться от другого, если все они равно устанавливают примат текста над фактом?.. Только при одном: если субституирование удвоится. Станет замещением замещения. В своей (денотативной / коннотативной) удвоенности субституирование разнится с самим собой, принципиально разрешает специализацию, разность дискурсов. Предмет интерпретации как раз и есть замещение замещения. Дискурсивность с неизбежностью влечет за собой толкования дискурсивности, вписывает их в себя, делает самотолкованием.

Hacker, электронный вор, взламывающий запертую информацию, послушно придерживается закона дискурсивности…

Нет ничего более призрачного, чем прозрачность смысла. Философия поверхностности – поверхностная философия. На поверхности релевантен лишь произвол пермутаций. [12]

Да, это вам не А.Н. Барков со своим наивным «альтернативным прочтением» «Мастера и Маргариты». Совсем другой класс! Совсем другой уровень!

Поначалу, запутавшись во всех этих дискурсивностях, эксплицитностях, имплицитностях, релевантностях, субституированиях и пермутациях, я вконец отчаялся и готов было уже примириться с тем, что так никогда и не пойму, что, собственно, хочет сказать всеми этими своими «пермутациями» автор.

Но тут меня выручило знакомое мне слово hacker, обозначающее электронного взломщика.

Вот такому hacker’y взламывающему «запертую информацию», очевидно, и уподобляет себя автор. А «запертая информация» – это анализируемый, интерпретируемый им художественный текст.

Апелляция ко всей этой квазинаучной премудрости, да еще к компьютерной терминологии к тому же, заставляет предположить, что методы «взлома» этой «запертой информации» у автора книги «Роман тайн – «Доктор Живаго» будут не такими кустарными, как у автора «альтернативного прочтения» «Мастера и Маргариты». Наверно, – думал я, – это будут какие-то совсем другие, гораздо более совершенные, более тонкие и изощренные способы проникновения в тайнопись «романа тайн», каким представляется Игорю П. Смирнову пастернаковский «Доктор Живаго».

Но тут вдруг вспомнилось.

Сидел я как-то у Корнея Ивановича Чуковского на балконе его переделкинской дачи. Разговаривали. Точнее: К.И. говорил, а я больше слушал. И почему-то – сейчас уже не вспомню, почему, – речь зашла об Алексее Константиновиче Толстом. О том, какой это был блистательный сатирический поэт. Я искренно, от души поддакивал Корнею Ивановичу: меня тоже всегда восхищали и «История государства Российского», и «Сон Попова». Но мне показалось, что, расточая свои восторги любимому нами обоими поэту, К.И. как-то уж очень подчеркнуто нажал на слово «сатирический». И я сказал:

– Разве только сатирический? Ведь и лирический поэт он тоже замечательный!

– Да? – словно сомневаясь, спросил Корней Иванович.