Если мы будем вместе...

Он кивнул и занял позицию с другой стороны двери. Я показал три пальца, потом два, один и, развернувшись, пнул дверь ногой. Четыре выстрела раздались один за другим – два моих и два Мишиных. Несколько секунд и четверо мужчин оказались лежащими на полу, а под ними расплывались лужи крови. Убедившись, что в комнате больше никого нет, мы вошли и проверили у всех преступников пульс. Трое уже больше никогда никому не навредят – они были мертвы окончательно и бесповоротно. Четвертый был жив, но без сознания. Оружие обнаружилось только у последнего. Быстро разоружив раненого, я надел на него наручники, после чего подошел к дивану, возле которого уже стоял Миша. Маша лежала на спине очень бледная, тушь растеклась дорожками от слез, на лице и на всем теле наливались синяки, а на шее запеклась кровь, разбирая губа распухла и кровь из нее тонкой струйкой стекала по подбородку. Она была полностью раздета, если не считать прозрачных чулок на ногах. Ноги подкашивались, а в горле застрял тугой комок. Как можно было так поступить с женщиной? У меня было столько девушек, что и не перечесть, но никогда я не был с ними жестоким. Даже голоса ни разу не повысил, а чтобы руку поднять, мне и в голову не приходило. В тот момент я пожалел, что трое насильников умерли так легко. Я хотел, чтобы они были живы, хотел разорвать их на мелкие куски за то, что они посмели дотронуться до нашей девушки и сотворить с ней такое…

На секунду мне показалось, что Машенька не дышит. Дрожащими руками проверил пульс и с облегчением выдохнул: она была жива. Жива, а все остальное еще можно исправить. На глаза навернулись слезы и я даже не подумал их сдерживать. А говорят, что мужчины не плачут. Плачут, если для этого есть весомый повод.

– Господи! Машенька, родная, прости. Сможешь ли ты когда-нибудь нас простить? Что же они с тобой сделали? Прости… – Миша как заведенный просил прощения, как будто она могла услышать и ответить. Голос его то и дело срывался, от переизбытка эмоций и адреналина. Он взял девушку на руки и сел на диван, крепко прижав ее к себе и баюкая, как ребенка. Я рухнул возле них на колени и взял в руки Машину ладошку, оказавшуюся ледяной. Бегло осмотрев любимую, к счастью, не нашел серьезных повреждений.

– Надо ее одеть. – Только сейчас сообразил, что в доме жуткий холод. Пытаясь согреть Машины руки своим дыханием, осмотрелся, но не нашел ничего, во что можно было бы ее завернуть – ни одеяла, ни пледа. Взгляд остановился на платье, лежащем на полу. Еще несколько часов назад красивая вещь была теперь безжалостно затоптана. Еще раз огляделся и заметил портьеры на окнах. Я подскочил и резкими движениями сорвал одну из них. Ткань была достаточно плотной, чтобы завернувшись в нее, можно было согреться. Вернулся к дивану вместе со своим трофеем и с Мишиной помощью аккуратно завернул любимую. Она так и не пришла в себя, даже не издала ни единого звука. Это и к лучшему – ни к чему ей лишние переживания в виде трех трупов. И без того по нашей вине на ее долю выпало такое испытание. Даже не представлял, как смогу после такого смотреть ей в глаза.

Раненый застонал и мне пришлось оставить Машу, чтобы подойти к нему. Еще один стон. Я присел возле него.

– Здравствуй, Хлеб. – Старался говорить ровно, но эмоции внутри захлестывали, норовя вырваться из под контроля. Это был никто иной как Эдуард Хлебов. Человек, который стал мне другом и наставником с самого первого дня, как я появился в отряде. Человек, который предал меня и остальных своих сослуживцев, отправив нас прямиком в ловушку, устроенную террористами – теми, на кого мы сами охотились. Из двенадцати ребят живыми из той мясорубки вышли только трое, один из которых навсегда остался инвалидом, неспособным двигаться. Не знаю сколько ему заплатили за предательство, он сразу же подал рапорт на увольнение и исчез с горизонта, пока никто не успел разобраться в произошедшем. Тогда, лежа в госпитале после операции, во время которой из меня вынули девять пуль, и чувствуя себя чем-то средним между отбивной и дуршлагом для макарон, у меня было достаточно времени, чтобы все понять. Я поклялся себе и своим товарищам, выжившим и погибшим, что отыщу эту мразь и он заплатит за все, что сделал. Сегодня, когда услышал ненавистный голос, захотел пристрелить его на месте, но для него это было бы слишком просто, поэтому я всего лишь ранил его в живот. Не смертельно, но чертовски больно. По себе знаю. Мужчина с трудом разлепил веки, немного поморгал.

– А, Универ, привет. – Дыхание его было хриплым и слова с трудом проходили через горло. И все же он попытался усмехнуться. Я поморщился от этого обращения. Оно мне никогда не нравилось. Отправляясь служить в армию, вообще никому не говорил, что мой отец ректор университета, но Хлеб каким-то образом прознал об этом и с его подачи дурацкое прозвище намертво ко мне прицепилось.

– Вот я и нашел тебя. Теперь тебе придется за все ответить: и за тех ребят, которые погибли по твоей вине, и за Машеньку.