Если случится чудо

Аврора молчит. Когда она снова заходит в дом, я бреду за ней. Конечно, я веду себя как козел – и, по моему скромному мнению, мои попытки не остаются незамеченными, – но и не могу смотреть, как она посреди ночи будет таскать тяжелую мебель.

Я несу кофейный столик, на который она указала, и ставлю его во дворе. Она выстраивает вокруг него свечи и зажигает их. Я возвращаюсь на прежнее место между фонарями, вытаскиваю из-за уха ручку. Насупившись, смотрю в блокнот. Краем глаза вижу, как Аврора настраивает фокус камеры.

Она приседает на одной ноге и делает снимок. Я стискиваю зубы, вспоминая, что она сделала с предыдущими моими фотографиями. Вспоминаю ее жестокие признания. Ее красивое ледяное сердце.

А теперь вдруг она коллекционирует салфетки, и спрашивает, не привезти ли мне что из магазина, и интересуется, как поживают мама и отец Доэрти. Что-то не вяжется.

– Салфетки, – задумчиво говорю я, поднимая голову. Одно слово, в которое втиснуты пять тонн воспоминаний.

– Разве не ты установил правило: «Никаких разговоров»? – Аврора невинно хлопает ресницами и делает очередное фото.

Она встает и меняет местами фонари, теперь они светят мне прямо в лицо. Я даже не морщусь. Меня и так выматывает сидеть тут, в саду, с блокнотом.

– Это заявление, а не предложение мировой.

– В таком случае я не принимаю это заявление и топчу твое «непредложение мировой», – со злостью отвечает она.

Я получаю извращенное удовольствие, зная, что задел за живое. Ненависть – самое похожее на любовь чувство, которое только можно выжать из недостижимого.

Мне тоже удалось ее расстроить!

Я поднимаю глаза, и наши взгляды встречаются – как встретились много лет назад на Друри-стрит. Даже тогда я без тени сомнений знал, что этой девушке суждено изменить мою жизнь. Тогда я не ведал, что она предпочтет пустить мою судьбу под откос и приведет к череде несчастий, затронувших всех, кто мне дорог.

– Рано или поздно, но нам придется играть по правилам. Твой Пижон завтра уедет, – фыркаю я.

– У него есть имя. – Аврора опускает камеру и недовольно смотрит.

Кен. Как пить дать, Кен.

– Да плевал я. – Не сводя с нее взора, я вжимаю ручку в страницу, пока она не начинает рваться.

– Кэллам. – Она кладет камеру. – Его зовут Кэллам Брукс.

Я дергаю плечом.

– А я слышу: «Пижон».

И царапаю мысль в блокноте.

Хватит быть такой красивой и настоящей и перестань вести себя так, словно ты у себя дома.

Это возможно?

Может ли она любезно просветить меня, чем я думал, когда разрабатывал этот план? Чего собирался добиться, кроме как протащить ее по дороге несчастий, по которой и сам прошел не одну милю?

Рори делает еще несколько снимков. Я покусываю кончик ручки. Не понимаю, как авторы так делают – как они изливают слова на равнодушную пластмассовую клавиатуру. Все это бесчувственно и безлико. Я могу писать только на бумаге. Сдается, Рори могла бы стать автором. Сдается, она могла бы писать с помощью макбука, прародителя всей стильной технозаразы. Мне тошно только при мысли об этом.

Да и вообще, с каких пор я перестал называть ее Авророй и снова стал звать Рори?

– У тебя есть макбук? – вырывается у меня.

Она качает головой, но не смотрит на меня как на психа. Я всегда обожал это в ней.

– А что?

– Забудь. Итак, салфетки, – повторяю я.

Она вздыхает.

– Пустяки.

– Пустяк так пустяк, в противном случае его бы не существовало.

– Кто-то собирает подставки под стакан, открытки, марки. Я собираю салфетки. Ничего особенного.

Молчание.

Я смотрю в блокнот. Потом на нее.

– Просто кажется странным, ведь у меня сложилось впечатление, что ты меня ненавидишь.

Она перестает смотреть на сделанные снимки. Сводит брови.

– Зачем мне ненавидеть тебя?

Действительно, зачем.

Зачем?

Я миллион раз задавал себе тот же вопрос, размышляя, не купить ли билет в Америку, не отправить ли ей билет в Ирландию, не вырвать ли из груди собственное сердце и подбросить к ее двери.

– Тогда я не ненавидела тебя, – шепчет она. – Но теперь начинаю.

Аврора смотрит мне в лицо, напоминая, почему я не смог забыть про нее даже после того, как мой мир разбился вдребезги. Некоторые люди возвышают тебя, а некоторые тянут вниз. А Рори? Она тянет меня в разные стороны и рвет на части.

Я вспоминаю о Кэтлин.

О наших семьях.

О своем главном обязательстве, которое к Рори никакого отношения не имеет.

Рву бумагу и сминаю ее.

– Погоди-ка, дай сделать снимок. – Аврора движется в мою сторону, но слишком поздно. Я бросаю бумагу в рот и проглатываю. С горящими глазами она останавливается. Оранжевое свечение от обилия свечек делает ее похожей на ведьму из Средневековья.

– Ты сумасшедший, – шепчет она.

Я знаю.

Записываю другое предложение.

Куда ни посмотри, везде жизнь. Даже в неодушевленных предметах. И в смерти тоже.

– Подойди, сними это.

– Твои отредактированные мысли? – Она качает головой. – Нет, спасибо.

Аврора Белль Дженкинс меня ненавидит.

Но эта ненависть лишь слово.