Если суждено погибнуть

— Партизаны! — неверяще ахнул дед, поспешно вытянул из-под себя винтовку. — Ваше благородие, партизаны!

— Где? — вскинулся Павлов, приложил руку к глазам. — Не вижу. Где они?

— Да вон, перед нами, метров тридцать до них... Видите?

— Не вижу, — прохрипел осевшим голосом штабс-капитан, и старик Еропкин понял: у Павлова, как и у Вари, сыпной тиф, потому он и не видит.

— Мать честная! — воскликнул дед потрясенно, губы у него побелели — не ожидал, что штабс-капитан так быстро поддастся тифу.

Штабс-капитан соскользнул с возка, расстегнул кобуру маузера. Покрутил головой. Он не мог понять, что с ним происходит, почему перед глазами вдруг опустилась темная шевелящаяся сетка. Будто идет тяжелый плотный снег.

Внутри что-то заныло обреченно, он вновь покрутил головой.

— Эй, беляки, — послышался впереди громкий, какой-то булькающий голос, словно рот человека был наполнен кедровыми орешками, — поднимайте лапки в гору, поход ваш закончился.

Штабс-капитан мотнул головой — жест был протестующим — и, вскинув маузер, выстрелил на голос, на звук. Следом еще раз нажал на спусковой крючок. Маузер дважды дернулся у него в руке.

Фронт научил Павлова стрелять из любого положения и в любой ситуации — сидя, лежа, раскачиваясь на какой-нибудь веревке, на бегу, в прыжке, стрелять на голос или шорох, в промельк тени, в лучик света, в слабенький, расплывающийся силуэт, и это умение не раз спасало штабс-капитана.

Обе пули, выпущенные из маузера, попали в крикуна, он заорал громко, горласто и повалился лицом в снег — было слышно, как заскрипело это перемерзлое одеяло.

— Эх, ваше благородие, — укоризненно проговорил старик Еропкин, — может, оно и пронесло бы, а сейчас вряд ли...

Он вскинул винтовку, выстрелил в темнолицего, схожего с негром, партизана — здорово прокоптился у лесных костров товарищ, сбил с него дырявый облезлый малахай, партизан выстрелил ответно — не попал ни в деда, ни в штабс-капитана. Выругался громко. Вот тут он допустил неосторожность. Павлов не замедлил ею воспользоваться — голос засек, совместил его с выстрелами и ударил из маузера. Пуля сочно рассадила пространство у самого уха партизана, будто отвалила от арбуза ломоть, Партизан испуганно дернулся и пополз к своему малахаю.

Штабс-капитан выстрелил вторично. Выстрел прозвучал раскатисто, гулко, будто Павлов пальнул из трехлинейки.

— Ах, мать честная! — звонко, с надрывом воскликнул старик Еропкин, бабахнул из своей винтовки. — Вот каты! Откуда вы только вывалились?

Со стороны партизан ударило сразу несколько винтовок. Дедок и штабс-капитан ответили — выстрелили в унисон, два выстрела слились в один.

— Главное, не подпустить их близко, — просипел Павлов, — и малость продержаться. Из колонны к нам придет помощь.

— Придет ли, ваше благородие? — усомнился старик.

— Обязательно придет.

Старик передернул затвор винтовки, снова выстрелил. Он знал, что если на отставшие повозки нападали партизаны, то на помощь редко кто приходил — отбивались сами, потому и усомнился в словах Павлова.

Головной отряд, случалось, вообще удалялся километров на двенадцать, и никакой стрельбы, естественно, никто не слышал.

— Откуда вы взялись, печеные картошки, кто вас принес сюда? — Старик Еропкин поспешными движениями выдернул из магазина трехлинейки пустую, остро пованивающую горелым металлом обойму, вставил новую, над его головой опасно вжикнула пуля, он поспешно пригнулся.

В небе тем временем что-то переместилось, громыхнуло, в бездонном пространстве образовалось дно, словно кто-то с небес решил заглянуть вниз, узнать, что тут происходит, увиденному не удивился, лишь опечалился.

— Лошадь ведь убьют, головешки костерные, — обеспокоенно пробормотал дед, приподнялся в снегу, — сейчас завалят. — В неровных вскриках его послышались злобные нотки, но партизанам лошадь была нужна не меньше, чем старику, они боялись попасть в нее, дед это в конце концов уразумел и малость успокоился.

Штабс-капитан упал рядом с санями на колени, выставил перед собой ствол маузера, сторожко ощупал им пространство, прислушиваясь к движениям впереди, к скрипу, к шорохам, но ничего не услышал, его небритое лицо дернулось жалобно — он виноват в том, что они угодили в эту передрягу...

Дед — человек не военный, он не мог всего предугадать, когда начал рыть могилу Дремову, а штабс-капитан мог... В конце концов, Дремов простил бы их, узнав, что тут такое дело стряслось... По берегам этой угрюмой реки такое количество народа непохороненного лежит, что им и счета, наверное, нет... Обратились человеки в травы, в кусты, в камни, сгнили и высохли, тела затащило за камни, и там их сжевали рыбы, и никому до этого дела нету. Бог принял их души без соблюдения всяких ритуалов. Принял бы и Дремова, русского солдата...

Один из партизан, разлегшихся в снегу — прижался человек животом к мерзлому подбою, со всех сторон мерзлым брусом обложен, не виден и не слышен, — взял фигуру штабс-капитана на мушку, поспешно дернул спусковую собачку.