Эссе 1994-2008

На выставке больше всего поражает обилие костюмов: камзолы синие, красные, черные, зеленые, суконные, шелковые, бархатные, летние, зимние, осенние, польские, голландские, венгерские, восточные халаты, невероятно красивый карнавальный плащ из разноцветных шелков, напоминающий о венецианских приключениях… Впечатление, как будто присутствуешь на дефиле высокой мужской моды начала галантного столетия. Два соображения приходят в голову. Во-первых, Петр Великий не был столь уж неприхотлив в быту, как это пытается доказать поздняя мифология. Судя по обильному разнообразию его гардероба, наш царь был настоящим денди, причем денди продвинутым, модником нового времени. Во-вторых, в петровском обиходе начисто отсутствует то, что естественно было бы видеть среди предметов личного обихода персоны его ранга: сияющие драгоценностями табакерки, мантии, пряжки, цепи, все то, на что так щедро было позднее барокко. Оказывается, что Петр не похож ни на того закованного в латы гиганта в мантии, мистического Медного Всадника, ни на плотника в простой рубахе, каким представляет его каноническая русско-советская иконография. Петр - совсем другой, и, что самое поразительное, он - подчеркнуто частное лицо, со своим ярко выраженным и индивидуальным вкусом, сотворившем целую эпоху.

Обнаженная Венера, выглядящая особенно голой среди голландских пейзажей и жанровых сцен, сосновые сучья, образующие странные фигуры вперемежку с готическими монстранцами и статуэтками из слоновой кости, заспиртованные уроды и измерительные приборы, похожие на пыточные инструменты, вся эта смесь предметов разных веков и разных стран несет четкий отпечаток личного вкуса, сливаясь в некое оригинальное единство, не имеющее никаких аналогий и называемое петровским барокко. Лишь фоном этой роскошной в своей выразительности демонстрации частной, личной жизни возникает призрачная панорама Петербурга, выдуманного города, небольшого лилипутского поселения, сотворенного Гулливером для собственного развлечения, наподобие кукольного домика.

Несоответствие масштаба - крошечного Петербурга на дробных гравюрках и камзолов, сшитых на великана, - выявляет значение петровских реформ: особым, императорским указом в России была введена частная, светская жизнь, право на индивидуальность, но оставлено это право лишь за мифологическим гигантом. Он не собирается считаться со вкусами и нуждами путающихся под ногами лилипутов, и лишь он, единственный среди них, обладает индивидуальностью, ибо он - Преображенец, высшее существо. Так необычно и совсем не по-европейски вошла Россия в Европу в XVIII веке, именно в то время, когда Запад замер в преддверии окончательного оформления прав на личный выбор и личную свободу.16.06.2003

Последний кумир тусовки

Выставка Сая Твомбли в Эрмитаже

В Эрмитаже открылась огромная ретроспектива Сая Твомбли, представляющая его работы с пятидесятых годов двадцатого столетия и по начало двадцать первого века. Работы представляют собой большие куски бумаги, небрежно покрытые хаосом цветных пятен, под которыми подписаны различные названия: то «Гаэта», то «Дионис», то «Больсена», то «Венера», а то и просто "Композиция". В пятнах не улавливается никакого смысла, но тусовка от них сошла с ума. До недавнего времени в России никто не знал такого имени, поэтому до сих пор даже нет устоявшейся транскрипции его написания. Как только его по-русски не передают: и Томбли, и Тумбли, Туомбли, и даже Твумбли, что получается совсем уже смешно. Главное, что все варианты правильны - плохо транскрибируется эта непонятная фамилия на русский язык. Теперь же Твомбли-Твумбли занял целый этаж Генерального штаба, и вся художественная общественность встала перед ним на задние лапы. Оказалось, что этот семидесятипятилетний старец - мировая знаменитость, что его выставки рвут друг у друга все приличные музеи современного искусства, что коллекционеры выстраиваются в очереди, чтобы заплатить пару-другую миллионов долларов за его бумажные листы, что сам Ролан Барт написал о нем несколько страниц, и что вообще он самый-самый-самый. Между всем прочим - бронзовый призер мировых аукционов ныне живущих художников. На аукционе Sotheby’s в 2002 году за Твомбли заплатили 5 619 500 долларов. Цифра завораживающая, и всем тут же хочется узнать: за что?

Поэтому жадными взорами впиваются критики в листы бумаги, покрытые хаосом черточек и пятен, видя только одно: доллары, за каждой черточкой - тысячу, за каждым пятнышком - десять тысяч, и весь хаос складывается в миллионы, в плотно упакованные пачки вожделенных купюр. Хаос сразу же как-то упорядочивается. Ведь реальность денег - это успех, а реальность успеха - это деньги.