Эссе 2003-2008

Возможно, другим евреям это покажется странным, но именно немецкую книгу я прикладываю к больному месту, как подорожник к ранке. Германские авторы чаще других учили меня тому, как примириться с жизнью.

Дело в том, что отвращение к окружающему, как и вера в его монопольную власть над душой, - бесплодные эмоции. Но достаточно намека на спрятанную под штукатуркой параллельную вселенную, чтобы судьба стала терпимой, а книга - убежищем. По-моему, это и имела в виду самая богатая - немецкая - ветвь романтизма, чьими плодами я пользуюсь добрых полвека, если считать с братьев Гримм.

Сегодня, однако, в обильном вымыслом сюжете меня интересует лишь то, что он существует. Главное - не перипетии магических превращений, а их возможность. Сказка декларирует: то, что есть, не все, что есть. Примерно это же я вынес из идеалистической философии, не забывшей присовокупить неожиданный совет:

- Счастье, - заодно со всем остальным учил Гегель, - составляют жена и служба.

Конечно, из романтических фантазий можно сделать и другие выводы.

- Под Сталинградом, - написал во время войны британский журналист, - левое гегельянство сражалось с правым.

Но если романтизм, как не без оснований утверждают историки, ведет к фашизму всякого толка, то тем больше оснований любить немецкий дух молодым и практически беспомощным.

- Кант, - говорил бургомистр Кенигсберга, - не мог бы управлять и курятником.

Зато его земляк Гофман с выгодой для себя сменил карьеру музыканта на службу чиновника - превосходного, но не безобидного. Работая в канцелярии тогда еще прусской Варшавы, Гофман выполнял предписание начальства, повелевшего раздать всем местным евреям фамилии. В хороший день от него выходили Апфельбаумы, в плохой - Каценеленбогены.

Жизнь Гофмана пришлась на лучшие годы в немецкой культуре, которые вовсе не совпадали с периодом исторического величия и военной мощи. Напротив, тевтонский гений чахнет от побед и возрождается от поражений. Так было с Веймаром - и с тем, в котором жил Гете, и в том, где возникла республика.

Третий Веймар мне довелось увидеть не вовремя - то ли поздно, то ли рано. ГДР была уже бывшей, но в ней еще ничего не успело измениться. Упраздненную границу можно было увидеть невооруженным глазом. Особенно в Берлине, где я гостил у дальновидного историка, за бесценок купившего квартиру на улице, упиравшейся в исчезнувшую, как он и предсказывал, Стену. По ее западную сторону безалаберно жили турки, за восточной начиналась бледная немочь социалистической архитектуры.

Впервые попав на Восток с Запада, я отправился в город, всех жителей которого я знал из Эккермана. Как все индустриальные монстры, Веймар начинался задолго до того, как хотелось бы. Уродливая незрелость рабочих кварталов казалась издевательской бестактностью в центре ветхой Европы. Новостройки ведь не стареют, а разрушаются, как мертвые дети. Зато центральная площадь с гостиницей "Белый слон" не позволила себе измениться, потому что на ней стоял дом Гете. Меня всегда волновал географический адрес эстетической утопии, доказывающий возможность ее воплощения. Но мне еще не приходилось встречать такую скромную обитель для столь глобальных амбиций. Веймар всегда был маленьким, но не случайно именно из захолустья открывался вид на изобретенную Гете "мировую литературу": отсюда, в общем-то, и смотреть больше не на что.

- Провинция - думаю я, разделяя наши с ней закоренелые убеждения, - рождает самоучек, мечтателей и космополитов. Чаще столичного жителя провинциал мечтает стать гражданином мира, надеясь, что чужая культура компенсирует ему дефицит своей.

Самые витиеватые письма от своих слушателей я получаю из мест, которые не могу найти на карте. На днях одно такое послание пришло из казахской деревни: "Трудно согласиться, - писал корреспондент, - с вашей трактовкой Витгенштейна…".

Не Борат.

Немецкий (как, впрочем, и любой другой) золотой век мог бы уложиться в одну человеческую жизнь - вряд ли счастливую, точно, что не спокойную. В разгар наполеоновских войн Гофман пробирался по Берлину мимо телег с трупами, чтобы дирижировать "Волшебной флейтой". Ему помогал Моцарт, другим - Кант.

"Дела мои идут не хуже, чем раньше, - в августе 14-го писал с фронта немецкий студент философии. - Хотя из-за грохота 24 орудий у меня чуть не лопнули барабанные перепонки, я и сейчас полагаю, что важнее всей мировой войны третья антиномия Канта".

Ее составляет противоречие между рабством природы и свободой духа. Справиться с этой антиномией нельзя, но очень хочется, ибо иначе нам не добиться независимости второго от первой. И ведь действительно нет задачи важнее в жизни философа.

- Его удел, - говорят скептики, - жить в хижине, примостившейся к возведенному им воздушному замку.