Эссе, статьи, рецензии

N представил меня, выложил из портфеля на тумбочку батон хлеба, заверил, что обещанные лекарства будут со дня на день. Потом с натугой, волоком вытащил беседу на литературную почву, хотя Арсений Александрович не проявил большой заинтересованности. Я прочел два-три, боюсь, что четыре-пять стихотворений. Тарковский помолчал с минуту, вяло одобрил, сказал, что надо сильнее чувствовать. Перевел разговор на Вениамина Блаженных, припомнил несколько строф из него, и впрямь хороших. И дальше заговорил о Махтумкули, вернее – об удивительной особенности его поэтического зрения, роднящей туркменского классика со стрекозой. Минут двадцать Тарковский говорил о фасеточном зрении Махтумкули. Вот и все.

На пути домой я едва сдерживал досаду на топорную благотворительность приятеля. Но досаднее всего, конечно, было равнодушие мэтра к моим стихам. “Надо сильнее чувствовать”, – вспоминал я с обидой, – кто бы говорил!

Неделей позже я судачил по телефону со знакомым поэтом, “скептиком и матерьялистом”, вроде лермонтовского доктора Вернера. Мой собеседник сказал между делом, что только-только вернулся из Переделкина от Арсения Тарковского. “Ну-ну?” – оживился я.

– Арсений Александрович – просто прелесть, – сказал знакомый, – он рассказывал про фасеточное зрение Махтумкули.

Я поделился недавним личным опытом. Мы развеселились, поболтали, простились. Я положил трубку и поежился. Все случившееся предстало мне притчей: о старости, о позднем признании, о молодости – чужой и довольно безжалостной в сознании своего права на внимание.

1997

Двадцать лет спустя

Двадцать лет назад умер Александр Галич. Он был сильной привязанностью моей молодости, моей и Сопровского. Мы могли без устали перебрасываться его строчками: “а другие, значит, вроде Володи”, “по капле – оно на Капри”, “но начальник умным не может быть, потому что – не может быть” и т. д. Тогда у разных кругов были свои литературные кумиры и цитаты-пароли. Комсомольские функционеры-балагуры шпарили наизусть Ильфа и Петрова, неофиты знали назубок евангельские главы “Мастера и Маргариты”, а иные снобы угадывали взаимное духовное родство, приводя на память из “Лолиты”.

Мы же придумали теорию, что творчество Галича – то самое искомое звено между “кроманьонским человеком” дореволюционной России и советским “неандертальцем”: традиционные ценности и стих, но животрепещущее содержание. Без интеллигентской, высосанной от бессилия из пальца “внутренней свободы” с ее несчастным “чистым искусством”, без интеллигентского же фиглярства – от того же бессилия.

В некоторых давних наблюдениях что-то есть. У Бродского в “Большой элегии Джону Донну” – длинный ностальгический перечень уснувших предметов окультуренной вселенной, а у Галича в “Королеве материка” – тоже бесконечная опись явлений спящего мира, но уже другого мира: спят тайга, вохровцы, зэка, начальники, сапоги, лопаты, тачки, собаки… Эта баллада – одно из лучших поэтических достижений Галича; среди них, конечно, и “Ошибка”. Песню о загубленной и позабытой под Нарвой пехоте отличает простота высокой пробы, присущая чаще всего фольклору.

Но полный свод стихотворений и поэм Галича я мог бы сегодня и не снимать с полки. Не потому, что я знаю на память почти все, а оттого, что мне неловко за свою измену: большинство этих стихов меня уже мало волнует. В них играла жизнь двадцать лет назад, а нынче под книжным переплетом они уподобились гербарию – правильно, наглядно, понятно до очевидности. Они сильно сдали. На то имеются свои основания.

Весь Галич – о советской действительности. Это зазеркалье было очень некрасивым и бездарным адом. В этой уникальной среде жизнь сильно упростилась. Возросли в цене и приобрели прелесть новизны азбучные истины. О сложностях прочих цивилизаций говорили с простодушным провинциализмом: “нам бы их заботы”. Боюсь, что на посторонний взгляд мы производили диковинное и недужное впечатление. Ну что ж, у коммунистического режима много преступлений; есть и такое: он сумел всецело занять нас собой.

Я помню ничем не замечательный вечер 70-х годов. Или самое заурядное утро 80-х. Скрупулезность датировки представляется совершенно излишней – ведь мы в тот раз, как и во все другие, не покладая рук несли вахту, делали главное дело своей жизни: пили водку и ругали советскую власть. Вполне вероятно, под Галича. Вдруг кто-то из присутствующих обвел застолье строгим взглядом и воскликнул: “Да что мы все, как проклятые, об одном и об одном!” А хозяин дома не менее строго ответил: “А о чем же можно еще?” Надо сказать, что хозяин наш по складу души вовсе не деятельный однодум, скорее напротив – рассеянный меланхолик-созерцатель, сейчас заслуженно известный стихами и поэтической премудростью. Но тогда он был абсолютно прав. Тоталитаризм на то и тоталитаризм, а не просто скверная власть, что он, как газ, стремится занять весь предоставленный ему объем и держит население страны поголовно в условиях “газовой” атаки. А состояние боевой готовности подразумевает сосредоточенность на одном предмете.